Это было истинное письмо Юры Малышева, взятое из его дневника. Точнее, это был сам дневник, обнаруженный в одной из папок скрытого каталога на винчестере Юры. Гольцов вписал от себя только одну фразу: «Скажите, где и когда?» — но теперь, перечитывая письмо, почти не мог отделить мысли и чувства Юры Малышева от своих собственных… Отправив письмо, он вышел из гостиницы, пешком дошел до станции метро и отправился на улицу Красивая Охота. Ценный сверток он оставил в сейфе отеля.

По средам Музей д’Орсе принимал посетителей до 21:45, чтобы наверстать упущенный выходной — вторник. Георгий купил входной билет и, отказав себе в соблазне увидеть шедевры Гогена и Ван Гога, направился прямиком в зал французской живописи начала XX века. Мимо проплыли залы «фовистов», символистов, импрессионистов и постимпрессионистов. Имена, стили и сюжеты смешивались в одно сплошное яркое пятно. Взгляд упал и задержался на знакомых с детства «Голубых танцовщицах» Дега.

Безвестный современник носителей всех этих великих имен: Сезанна, Матисса, Моне — художник Огюст Шабо, о существовании которого Гольцов узнал всего несколько дней назад, не получил при жизни заслуженной славы. Его имя больше говорило экспертам и искусствоведам, чем публике. Перед отъездом в Париж Гольцов посвятил ночь изучению экспертного отчета о картине «Охотник с собакой». Из личной беседы с художником-реставратором Пушкинского музея он узнал, что Шабо в молодости прочили славу великого художника, но стоило Огюсту Шабо уехать из Парижа в Прованс, как о нем все забыли.

Георгий рассматривал «Охотника с собакой в Камарге» и честно признавался себе, что не находит никаких отличий копии от оригинала. Хотя оригинала он не видел, а только держал в руках опломбированный пакет. Репродукции оригинала Гольцов видел — на фотографии в отчете и на иллюстрации в каталоге живописи, который показал ему искусствовед из Пушкинского.

Картина Шабо «Охотник с собакой» Георгию понравилась. Симпатичная и очень русская по духу. Вечер, осень, закат над болотами. Идет охотник, эдакий Иван Тургенев, с ружьем на изготовку, собачонка семенит у его ног, чуть впереди. А на горизонте — утиный клин едва заметным пунктиром… И чувство какое-то щемящее в груди появляется, и чем дольше смотришь, тем сильнее — «осенняя пора, очей очарованье», и что-то там еще про печальную красу… А всего-то художник две краски использовал: желтую и темно-коричневую. Вернее говоря, не две, это только на глаз кажется, будто две. Искусствовед из Пушкинского долго Гольцову объяснял про слои и эффект солнечного заката. Но когда смотришь на картину — про все слои забываешь. Так и кажется, что солнце только что село за горизонт, потому и свет такой, и фигура охотника и собаки — сплошным коричневым силуэтом, расплывчатым…

Сейчас Георгий любовался шедевром Шабо вблизи и с расстояния, садился перед ним на корточки и заглядывал снизу вверх под каким-то странным углом. Своей цели он добился: служитель уже давно не сводил с него глаз. Отряхнув брюки на коленях, Гольцов прекратил занятия акробатикой, выпрямился, подошел к служителю и задал идиотский вопрос:

— Est-ce l’original où une copie? (Сиречь: оригинал ли я вижу перед собой или презренную копию?)

Привыкший к странностям посетителей, служащий Музея д’Орсе сдержанно улыбнулся и разъяснил туристу, что, разумеется, перед ним оригинал. Здесь кругом все оригиналы. В последнее время творчество Огюста Шабо пользуется большим интересом у зрителей и аукционистов. Почему-то в конце века в Европе стало модно его начало, и буквально все бросились скупать и выставлять югендстиль, арт нуво и «фовистов». Очень приятно, что вспомнили о незаслуженно забытом Огюсте Шабо. Этот зал полностью посвящен парижскому периоду творчества художника, когда он колебался между фовизмом и экспрессионизмом. Коллекция недавно объехала пол-Европы и пользовалась огромной популярностью.

«Скорее всего, на вашей передвижной ретроспективе «Охотника» и подменили», — решил про себя Гольцов.

Поблагодарив музейщика за исчерпывающую информацию, он уселся на банкетке лицом к шедевру с явным намерением пробыть как можно дольше в общении с любимым художником. Время от времени он подносил к глазам цейссовский бинокль Яцека и делал пометки в блокноте. Он отлучился из зала только один раз — сделать телефонный звонок по мобильному, пользование которым в залах экспозиции запрещалось.

— Как твой земляк? Созрел?

Яцек снисходительно бросил в ответ:

— Дозревает!

Сегодняшний день с пользой для общего дела Яцек провел на улице Пикарди в кибер-кафе «Web-bar». Компанию ему составил «земляк», фоторепортер газеты «Ле Монд». Почвой для братания послужило общее историческое прошлое и деловое настоящее. «Земляк» из «Ле Монд» был родом из Миколаек, а начинал свою карьеру фотокорреспондентом в «Газете Выборчей», где, судя по аккредитации на лацкане, ныне ишачил Яцек (согласно аккредитации — пан Дариуш Камоцкий). Аккредитация завалялась у Михальского со времен новогодней попойки в компании польских коллег. Разузнать через Интернет, в какой из французских газет работает выходец из Польши, особого труда не составляло. Мелкие подробности из биографии нового знакомого Яцеку подкинули те же польские коллеги.

В первые минуты знакомства фоторепортер «Ле Монд» проявил к варшавскому коллеге сдержанные чувства, опасаясь, что Яцек чего-нибудь у него попросит. Но Михальский ничего не просил, и лемондовец расслабился. Яцек щедро угощал земляка пивом и побрехушками из варшавской жизни. Послушать его, так в «Газете Выборчей» лемондовского перебежчика до сих пор считают лучшим фотокором всех времен и народов. Ни один коллективный сабантуй не обходится без здравиц в его адрес, а его старые снимки до сих пор украшают кабинет редактора отдела информации, и на них равняется молодежь.

Узнав о своей невероятной «посмертной» славе на родине, лемондовец едва не зарыдал. А уж к Яцеку проникся такой симпатией, что, обняв его одной рукой за плечо, а другой ударяя себя в грудь, громким шепотом принялся честить своих нынешних работодателей:

— Лягушатники, холера! Нас прямо за людей не считают. Правду тебе говорю! Жалею порой, что уехал. Работать не дают, холера! За все время редактор, чтоб его разорвало, ни одного моего снимка на первую полосу не выпустил.

Часа через три приятели решили покинуть виртуальный мир кибер-кафе и вернуться в реальность, тем более что Яцек прозрачно намекнул на одно очень важное дельце, ради которого он, собственно говоря, и очутился на родине Бальзака и Депардье. Поклявшись хранить верность дружбе до гробовой доски, земляки разошлись, чуть пошатываясь и обменявшись на прощание телефонами и адресами.

На языке Яцека это и означало — «дозревать».

На следующее утро русский постоялец сорок пятого номера позвонил по телефону в фирму «Avis», назвал номер своей кредитной карточки и международной страховки и договорился взять напрокат автомобиль.

Затем он забрал из сейфа отеля свой ценный пакет и уехал на такси. Однако на набережную Сены к Музею д’Орсе русский прибыл на арендованной машине. Он припарковался на стоянке ровно в 9:30 — время открытия музея. Опломбированный пакет с шедевром Шабо запер в багажнике.

Оглядевшись по сторонам, Георгий увидел на противоположной стороне улицы, под полосатой маркизой букинистической лавки, Яцека Михальского. Тот со скукой во взгляде изучал старинные книги и карты, переходя от лотка к лотку.

Георгий позвонил ему на мобильный.

— Карауль охотника с собакой, — сказал он. — Я пошел.

— Ни пуха ни пера, — пожелал Яцек.

— Земляк уже здесь?

— С минуты на минуту прибудет. Успеешь.

— Как он хоть выглядит?

— Я его приведу. Ты узнаешь.

— Смотри в оба за машиной!

— Ты же знаешь, у меня глаза на затылке, — ответил Яцек, в эту самую минуту провожая взглядом шикарную мулатку в леопардовом пальто.

— Куда ты сейчас смотришь?

— Мне показалось, что это Кричевская.