Они шли по Плантам в сторону Вавеля[14]. В молчании. Ксендз Матеуш заговорил первым:

– Я должен быть уверен, что вы не записываете.

– Пожалуйста, можете меня обыскать, но мы в общественном месте, и это, боюсь, будет превратно истолковано.

– Вы записываете?

– Нет.

– Верю вам, отец.

Не считая шуточек тех, кому было известно монашеское прошлое Иосифа Марии Дыдуха, никто так не обращался к нему уже несколько лет.

– Я уже не доминиканец.

– Ах да, конечно, извините. Перейдем к делу. Я обращаюсь к вам от имени архиепископа. – Ну и ну. Пикантная история крупного калибра. – И все, что я вам скажу, независимо от того, какое вы примете решение, должно остаться между нами…

– Я обязан соблюдать определенные нормы, – раздраженно оборвал его Дыдух.

Взгляд, которым смерил его священник, говорил, что тот относится к подобного рода заявлениям весьма скептически.

– Начну с того, что я был против выхода на связь с вами. Я не доверяю доминиканцам, даже бывшим. Но служба – не дружба… как говорится. Его Преосвященство ставит вопрос так: примете ли вы от нас заказ?

– Я специализируюсь на разводах, супружеских изменах и грязном соперничестве полов. Кроме того, я – та паршивая овца, которая ушла из… института Церкви. Чего может ожидать от меня его преподобие архиепископ?

– Так вы возьметесь или нет?

– Почему бы и нет? Тем не менее расценки я назову, когда узнаю суть поручения.

– Вам хорошо заплатят, – с презрением произнес ксендз Матеуш. – Вчера днем умер доминиканец, отец Болеслав Поремба. Вы его знали?

Дыдух кивнул, вспомнив седовласого старого монаха, и мысленно вверил его душу попечению Господа. Ксендз Матеуш продолжил:

– Врач засвидетельствовал естественную смерть. Отец Болеслав умер в стоматологическом кресле. Печень. По мнению Его Преосвященства и моему личному, есть основания полагать, что это не была обычная смерть.

– Самоубийство?

Ксендз Матеуш фыркнул от возмущения.

– Убийство. – Он не дал Дыдуху вставить ни слова. – Как вы знаете, не в нашей власти приказать доминиканцам заявить в полицию, мы даже не можем намекнуть о своих подозрениях. Поэтому Его Преосвященство, вопреки моим советам, повторяю, решил нанять вас.

Дыдух почти совсем уже собрался с мыслями. Вздрогнул, когда часы на вавельском замке пробили половину десятого.

– Почему вы сами не заявите в полицию, что в монастыре, вероятно, совершено преступление?

– Даже если мы правы, мотивы этого убийства не следует предавать огласке.

– Я вас слушаю.

– Вам не обязательно…

– Я вас слушаю! – Несколько прохожих взглянули на две черные фигуры.

Ксендз Матеуш втянул голову в плечи, но Дыдуха мало волновало его психическое состояние. Он готов был кричать еще громче.

– Отец Болеслав намеревался выставить свою кандидатуру на выборах настоятеля. Он бы выиграл. Этого вам должно быть достаточно. Вполне можно предположить, что кому-то это было не на руку. Например, тому же отцу Адаму… Поремба был слишком открытым. Сейчас нам нужна другая Церковь.

– Такая… для совсем темных?

– Да как вы смеете?! – вскинулся секретарь архиепископа, но быстро взял себя в руки. – Прошу не путать традицию со слепой ортодоксией.

– Вы обратились ко мне, потому что я полтора десятка лет провел в конвенте[15], потому что я знаю всех и в придачу являюсь частным детективом?

Секретарь архиепископа помолчал с минуту.

– Мы обращаемся к тебе, сын мой, потому что ты веришь в Бога. Мы нанимаем тебя, – эти слова он подчеркнул, будто напечатал вразрядку, – потому что ты не «миряшка». Так вы называли наших божьих овечек, да? «Миряшки», я ведь не ошибаюсь? Ты – Domini canis, ты – пес Господень[16]. И мы надеемся, что, найдя убийцу, право решать, как с ним поступить, ты предоставишь Его Преосвященству. Ну и потому еще, что ты хорошо знаешь отца Адама.

По мнению Дыдуха, последнее прозвучало ехидно. Он стиснул зубы.

– Дорого же это обойдется прихожанам, ваше преподобие.

Он не выносил, когда его называли «сын мой».

Он снял пиджак, расслабил галстук и рьяно принялся делать записи. Сперва в закусочной, затем у себя на чердачке на улице Тела Господня. Стиль умозаключений по-прежнему выдавал в нем доминиканца. Годы формации[17] и деформации, как в их среде говорилось, оставили на нем трудновыводимую печать схоластического мышления. Он был приверженцем философии толчка. Толчка – не в смысле отхожего места, а в смысле толчка, дающего нам бытие и ведущего к познанию. Правда, в его новой деятельности эти понятия обрели иное значение: более практическое и примитивное; на первое место выходят элементы бытия, очевидные следы и их подобие, а затем познание истины. Не каждой, необязательно безусловной, часто несправедливой, но той, которую можно доказать. И он записывал всё пункт за пунктом.

Ксендз Матеуш не много добавил к уже сказанному, если не считать частых замечаний на тему отца Адама, причину которых, несмотря на настояния Дыдуха, не пожелал прояснить. Поэтому детектив предположил, что таким вот, далеко не самым деликатным, способом ему указывают на главного подозреваемого. Поремба договорился со стоматологом на шестнадцать часов. В семнадцать один из монахов нашел священника мертвым в кресле. Врач «скорой» констатировал смерть пятнадцатью минутами позже. Кончина наступила, по мнению доктора, по естественным причинам. Следует побеседовать со стоматологом, с врачом «скорой». А также с монахом-привратником. С монахом-санитаром, у которого ключи от стоматологического кабинета. Поремба был наставником молодых иноков – значит, надо поговорить также с семинаристами. И с настоятелем, но ксендз Матеуш был категорически против этого. Доминиканцы не должны знать, что кто-то что-то у них вынюхивает. Так он сказал. Как же это сделать? – вот задача.

Иосиф Мария Дыдух помнил из прошлой жизни предвыборную возню. Многие были заинтересованы, чтобы победил именно этот, а не другой кандидат. И если ты поддерживал не того, начиналась свистопляска. Службы в шесть утра за пределами монастыря. Стукодром, исповедь – мысленно поправил он себя – в самое напряженное время; после двух часов такого стучанья[18] в исповедальне самые выносливые священнослужители бывали на грани помешательства. Разве что у тебя задатки дятла – умеешь быстро отстукивать исповедующихся. Те же, что были на стороне победителя, могли рассчитывать на кое-какие привилегии. Частые поблажки в соблюдении монастырских правил. Освобождение от заутрени, если накануне вел занятия допоздна. Более легкое покаяние, если не справился с какой-нибудь обязанностью. Лучшая келья. В общем, стоило водиться с победителями. Тогда Дыдух этому не удивлялся, да и, собственно говоря, не задумывался. Так устроен весь Божий свет – почему же тот, за стенами, почему Его земные твердыни должны быть иными? Монастырская братия готова была на многое, лишь бы победила их фракция. Но не убить. Пожалуй.

Он вспомнил отца Адама и слова одного из братьев, с которыми дружил, сказанные однажды во время долгой прогулки, когда они шли втроем, как предписывал устав. От его взгляда веет смертью, не видите? Он может убить за отступничество от веры. Но отец Адам мог убить за ересь или за то, что называл ересью. Еврея, масона, педика – да. Но ради обретения власти убить другого священника? Нет, никогда. Поговаривали, что отец Адам беседует с Богоматерью и строго выполняет ее наставления. Отец Адам был безумцем, это верно, но был ли он способен на убийство? Как он там сейчас? Записал.

И вдруг Иосиф Мария Дыдух засмеялся. Над собой. Вслух.