Как мы все знаем, внешность обманчива. И не только в сексуальном смысле.

Ультраэффектный пиротехнический супершоумэн Гэри Глиттер, например. Помню его, когда он еще был Полом Рэйвеном, известным своей солидной кабаре-карьерой и своими неброскими манерами милого парниши. Самое мое яркое воспоминание о нем приходится на тот период, когда он как раз собирался сменить свое направление внутри шоу-бизнеса и превратить себя – просчитанно и спокойно, с доброй порцией юмора – в рок-н-ролльное глиттер-создание.

Это была та самая неделя в 1972 году, когда Дэвидовское признание в своей бисексуальности сорвало заголовки всех газет, и я сидела в приемной “Джем-Мьюзик”, читая “Биллборд”, а Пол сидел напротив меня, углубившись в “Мелоди Мэйкер”, напечатавшую (вернее, раструбившую) то скандальное интервью с Дэвидом. Какое-то время мы читали молча, а потом Пол, переварив новость и ее последствия, отложил газету и одарил меня невозмутимым взглядом.

“Что ж, – спокойно сказал он, – добавить к этому уже нечего, верно?”

“Да, действительно нечего”, – ответила я, и это было все. Никаких дальнейших комментариев.

Мне это ужасно понравилось. Это так для него типично – тогда, как и сейчас; у него всегда было суховатое, мягкое чувство юмора. Временами, когда я видела его на сцене в его глиттер-облике – всего такого ошизевшего, потного и перегруженного, купающегося в лазерном свете и окруженного ревущими мотоциклами, – мне никак не удавалось поверить, что это действительно старина Пол.

Мы же говорим о шоу-бизнесе, так что такая дихотомия отнюдь не редкость. До сих пор никак не могу представить себе Оззи Осборна вызывающим Сатану или откусывающим головы цыплятам даже за большие “металлические” деньги. Он – такой милый, сдержанный, земной, приличныйпарень.

Точно так же – Элис Купер. Если бы можно было говорить с ним, на него не глядя, то вы, вероятно, вообразили бы, что разговариваете с невозмутимым, четко выражающим свои мысли, хорошо информированным любителем поиграть в гольф – возможно, завкафедрой какого-нибудь исследовательского центра или секретарем благотворительного общества.

Самое мое ясное воспоминание о нем– это праздничный обед, который я устраивала в Лос-Анджелесе приблизительно в 1973 году: маленькая культурная вечеринка с Дэвидом, Элисом, мной и Артуром Си. Кларком. Разговор вертелся вокруг Кирлиановского метода фотографии – в то время очень воодушевляющей новой области, подталкивавшей ко всякого рода научным и философским спекуляциям, и Элис был просто в ударе. Он говорил об этом предмете с таким энтузиазмом и почти с такой же эрудицией, как сам этот знаменитый создатель сайнс-фикшн и спекулятивный мыслитель. Элис, конечно же, прихлебывал “бадвайзер” всю дорогу, но в то время все еще признавали за ним право на свои маленькие слабости.

Мой друг Бой Джордж – вот это типичный случай, как говорится, “что видите, то получите”. За исключением того, что он выше, чем кажется, – высокий, красивый мальчик. Я его знаю с тех времен, когда он еще был ребятенком, только-только выбирающимся на сцену, и я всегда была очарована его открытостью, нежностью и идеализмом. Когда того парня нашли мертвым из-за передозировки в его доме, и в прессе разразился дикий скандал, Ричард Брэнсон не сдал его Центру Бетти Форд и постарался как можно скорее замять это дело. Вместо этого он поместил его на реабилитацию и сделал очень анти-наркотическое, но очень про-Бой-Джорджевское публичное заявление, и вообще поддерживал его всю дорогу. Думаю, это была очень ответственная вещь. Она передала нужное послание, как джанки-тинейджерам, так и лицемерам от истеблишмента в равной степени.

Последний раз когда я видела Боя Джорджа, за кулисами на его концерте в Атланте, его окружали “защитники сознания” [mind guards]. Возможно, игра стоила свеч, только смотрелось это очень странно.

И очень в духе 90-х. Можно ли вообразить себе нечто подобное в 60-е или 70-е? Парни в разных группах частенько боялись обдолбаться случайно, не осознавая этого – ну тот классический “кислотка-в-чашке”-сценарий – но что-то не припоминаю, чтобы кто-нибудь терял сон из-за возможности подлететь от одного только желания это сделать.

Временами, я думаю, мы забываем, как все происходило тогда, и как быстро превратилось в настоящее безумие. К середине 70-х самые тяжелые наркотики были повсюду. В “Бродягах” и в задней комнате “Мэксес Кэнзес Сити” имелось больше белого порошка – смэка, кока и чего угодно – чем вы можете найти даже на каком-нибудь горнолыжном курорте.

Ну и конечно, пришлось расплачиваться за это дорогой ценой. Взгляните на Нью-Йорк Доллз, великую группу, в которой в начале 70-х все сошлось вместе – панк, глиттер, унисекс, гениальность и тотальный стеб – и подбейте счет: из первоначального состава в шесть человек вживых остались только трое. Они умирали один за другим в течение всего нескольких лет (никаких крушений частных самолетов). В их числе – барабанщик, мой бывший любовник, Вилли Мурсиа; заменивший его Джерри Ноулэн; наконец, этот чудесный архитипичный рок-н-ролльный лунатик Джонни Сандерз [Thunders]. Джерри и Джонни – по-прежнему вместе, в соседних могилах.

Джонни был просто сплошной отрыв. Я ездила в турне с ним и его пост-Доллз-группой, Хартбрейкерами, в конце 70-х, и что самое странное, я почти совсем не помню его голоса. То есть того голоса, которым он разговаривал. Возможно, это потому, что единственный раз, когда я слышала его разговаривающим, а не поющим, ворчащим, неразборчиво бормочущим или стонущим от наслаждения, это когда он подошел к моему другу и своему менеджеру Лии Блэк Чайлдерзу и сказал: “Лии, у тебя есть хоть сколько-нибудь денег?”

Лии залез в карман, вытащил оттуда сверток купюр, отстегнул несколько из них и сказал: “Окей, Джонни, иди, поешь чего-нибудь, только не трать все на наркотики, ладно?”

Джонни глянул на него с выражением одновременно грустным и подозрительным и ответил: “Хорошо, папуля, я поем”.

Само собой, он даже не подумал этого сделать, а вскоре он умер.

Как и большинство других людей, я пытаюсь найти в этом какой-то смысл. В случае с Джонни я говорю себе, что он на самом деле не хотел больше жить. Он был рок-н-ролльным камикадзе: этому сценарию он следовал со вкусом и рвением вплоть до неизбежного конца.

Что, в свою очередь, приводит меня к мысли о мистере Элвисе Ароне Пресли.

Я дважды видела выступления Элвиса: в “Мэдисон-Сквер-Гардене” в 1972 году, когда он был просто великолепен – все еще оживленный и мужественный, по-новому зрелый, уверенный в себе и с чувством собственного достоинства, – а затем еще раз, в Лас-Вегасе, в 1976 году.

Второй раз я была просто в ужасе. Непомерно кричащие, аляповатые элементы его акта, в “Мэдисон-Сквер-Гардене” присутствовавшие лишь в виде легких намеков, в Вегасе занимали целиком все его шоу. Он выглядел помесью слоненка со свадебным тортом. Он переваливался, как толстая личинка и пел с усталой, безнадежной формальностью, которую мне было почти невыносимо слышать. Он казался потерянным. Мне было его ужасно жалко. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь из его близких помог ему.

Я была в Вегасе по делу, связанному именно с Элвисом: он захотел записать одну из Дэвидовских песен, и Ар-Си-Эй попросила меня доставить ему демо-пленку лично, так что после шоу его люди явились ко мне в номер, чтобы проводить меня на встречу с ним. К несчастью, сказала я им, мне придется отклонить их приглашение. У меня случился ларингит, и я ни в коем случае не хочу заразить Элвиса, так что, если они любезно согласятся передать ему демо-пленку сами, с искренними извинениями...

Я не то чтобы совсем уж врала насчет ларингита – у меня действительно немного побаливало горло, – но настоящая причина была не в этом. На самом деле я не хотела встречаться с этой несчастной грустной пародией на Элвиса, в которую Элвис превратился. Я предпочла сохранить его в памяти таким, каким он был до того, как его разрушили наркотики, – во всей его рок-н-ролльной силе и славе.