Вся культура, казалось, менялась. Битлз, Стоунз и Ху пробили бреши в старых британских классовых барьерах, этикете и запретах, и все остальные юные выскочки устремились сквозь эти бреши. Впервые звездами средств информации были не лорды, леди и избранные представители элиты, а беспородные поп-певцы, художники, манекенщицы, фотографы, дизайнеры – все, у кого был вкус во внешнем виде, звуке или поведении. С этих пор тебе не надо было родиться с серебряной ложкой во рту и пройти воспитание с битьем по жопе (простите, по заднице), чтобы куда-то пробиться в британском обществе.
Даже на задворках, казалось, видно было улучшение. Потасовки между модами и рокерами (моды – хиповые маленькие хулиганы в костюмах от итальянцев, непрерывно глотающие таблетки; рокеры – набриолиненные лакающие пиво гангстеры в черной коже; обе группировки – непредсказуемые, антисоциальные и склонные к насилию) стали утихать. Казалось, на всех хватит веселья в Свингующем Лондоне.
Ну, и конечно же, хорошие времена скоро закончились, и Британия погрузилась в кошмарный сон экономического упадка, безработицы, насилия банд, злоупотребления наркотиками в эпидемических масштабах, бунтов и репрессий в Северной Ирландии и полного набора расовых и классовых беспорядков на улицах собственных английских городов.
Но несколько лет в 60-х Лондон был просто потрясающ: прекрасен, безопасен, процветающ, созидателен, открыт и необуздан. Вы могли получить все, от чего вы торчали: любовь и мир, власть и деньги, помпу и престиж, искусство и культуру, хэш и спид, шлюх и мальчиков по вызову.
Секс был сутью всего этого, точно так же как и в Париже, Амстердаме, Нью-Йорке и Сан-Франциско – вот список еще нескольких электроподстанций в энергетической схеме нашего поколения. Я действительно не думаю, что все остальное – “революции” в поп-культуре и политике – были бы возможны без сексуальной революции начала-середины 60-х. А она, в свою очередь, была бы невозможна без Пилюли – самого значительного фактора в этой области. В 1966 году я и мои современники стали первым в мире поколением, вольным заниматься сексом без угрозы беременности, когда бы ни захотелось.
Так что поговорим о движущей силе. Когда люди сейчас обсуждают 60-е, они имеют тенденцию игнорировать секс – уважаемым темам, типа наркотиков, политики, войны и музыки уделяется подобающее количество времени – но давайте будем честными: именно секс – то, что нами двигало, точно так же как это – то, что движет детишками и сегодня. А в нашем случае секс был не просто нов, он был по-новому безопасен. У нас было больше сексуальной свободы, чем у кого-либо когда-либо в истории. Даже более того: у нас оказалось больше того, о чем мы осмеливались мечтать. Пилюля словно свалилась на нас прямо с небес.
Так что это, наверное, прозвучит небольшим сюрпризом, если я скажу, что в Лондоне в конце лета 1966-го, в полные 16 лет я все еще была девственницей.
Тот факт, что я была американкой в противоположность вам, трахучим, как кролики, британским социалистам, нисколько не объясняет этого. Ни в коем случае меня нельзя было заподозрить и в невинности. Вся штука заключалась в моем договоре с отцом о том, что я не буду спать с мужчинами до 18 лет. Его очень пугала перспектива моей беременности до достижения мной собственной независимости. И я сдержала это обещание. Честь отца, таким образом, была спасена. Он был американцем и крупной бизнес-фигурой на Кипре, где служил директором шахтерской компании. Там я и провела свое детство, если не считать швейцарской школы-интерната и каникул в Лондоне.
Впрочем, этот договор вовсе не означал, что у меня не было бой-френдов. Я просто не “доводила до крайности” вплоть до того вечера на мой 18-й день рождения, когда после трех бокалов шампанского и подарка в виде чудесных бриллиантовых сережек, я распрощалась со своей девственностью в “остин-хили-3000”, припаркованном возле паба с видом на Темзу. И машина, и пенис принадлежали исключительно милому студенту-выпускнику из Йоркшира.
После этого все было сплошной забавой. Исполнив свои договорные обязательства по отношению к папуле, я была совершенно свободна. Мне не нужно было бороться с католическим чувством вины, навешиваемым и на мальчиков, и на девочек одинаковым образом, куда бы вы ни ходили – в шикарный швейцарский “Сен-Жорж”-колледж, как я, или в какую-нибудь местную приходскую школу.
Все это прекрасно, но во многом термин “девственность” весьма и весьма относителен, и, если говорить начистоту, то я потеряла ее в 16, а вовсе не в 18. Именно в 16 лет я впервые влюбилась и у меня впервые был оргазм с другим человеком. Ее звали Лоррэйн.
Я бисексуальна. В некоторых кругах это даже знаменитый факт. Мой открытый брак с Дэвидом Боуи, взгляды, которые мы выражали и философия, которую мы поддерживали, вписаны в историю современной борьбы за сексуальное освобождение. Дэвид и я – возможно, самая знаменитая бисексуальная пара из всех, когда-либо существовавших. Во всяком случае, мы несомненно были самой знаменитой парой, столь открыто и публично говорившей о своей бисексуальности. Так что примите к сведению, если вы до этого не знали.
В 16 лет я вдруг осознала – до этого я не знала – всем сердцем и душой, что я по уши влюбилась в свою милую Лоррэйн. На самом деле ее имя вовсе не Лоррэйн. Но она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛА моей подругой в течение моего недолгого пребывания в Женском Коннектикутском Колледже, и то, что происходило между нами, было свободно, естественно, честно, правдиво и прекрасно. Впрочем, школьная администрация совсем так не считала, и с чувством, подозрительно напоминающим мне злорадное удовольствие, они разлучили нас, наказали и исключили. Затем родители Лоррэйн заперли ее в одну из психушек, из которых она не выходила в течение следующих четырех лет. Мне повезло больше. То, что меня оторвали от моей первой и, возможно, самой большой любви, было само по себе уже достаточно чудовищно, но МОИ родители послали меня в колледж в Англии.
Так что уже тогда – когда 1966 год перешел в 1967-й, Лето Любви в Свингующем Лондоне, – я знала лучше, чем кто-либо, как обстоят дела на сексуальном фронте. Я очень ясно и лично прочувствовала то, что общепринятая мораль, закон и обычаи, наказывающие абсолютно все, кроме жесткой моногамии и гетеросексуальности, противоречат природе и духу человеческой любви. Они – суть ужасное, лживое мошенничество и карательный механизм, от которых я хотела отмежеваться. Я хотела свободы.
Дэвид Боуи помог мне добиться ее, а я помогла ему, и мы вместе помогли всему миру.
Мое первое впечатление от Дэвида: абсолютно соблазнителен. Это был поларойдовский снимок, на котором он был снят до бедер в обнаженном виде. Он был необыкновенно хорошеньким.
Это была интригующая фотография, так же как и все остальные поларойдовские снимки на стене вокруг нее, и как и сам тот человек, который их сделал и поместил на стену: доктор Кэлвин Марк Ли.
Ох, Кэлвин! Вот это персонаж! Китаец из Сан-Франциско, очень красивый, очень чувствительный, очень умный (он был доктором философии) и настолько хиповый, насколько только можно представить. Он был АиРовским (артисты и репертуар) человеком в “Меркури Рекордз”, и я познакомилась с ним чисто случайно; я наткнулась на его босса, Лу Райзнера, в лифте у “Леонарда” – в шикарном парикмахерском салоне в Найтсбридже – и не стала уклоняться от знаков внимания Лу. Но истинным призванием Кэлвина было коллекционирование. Он коллекционировал людей. И не просто людей, а шикарных, экзотических, чуждых условностей, убежденных лидеров моды, андрогинов.
Лондон в 1966-м – 1967-м был полон таких людей, и Кэлвин разыскивал их во всех подходящих местах, которые он посещал и по долгу службы. Он мог запросто войти и тут же заманить в силок подходящего кандидата в такой своей типичной мягкой, нежной манере:
“О, что за восхитительный пиджак! Где ты его оторвал?.. Ах, неужели? Знаешь, на той неделе открывается одна выставка, я уверен, тебе она обязательно должна понравиться...”
