Роджер, как и Ронно, был одним из обитателей хэддон-холльского балкона. В их число в разные времена входил наш первый барабанщик Джон Кэмбридж и наша вторая ритм-секция – Мик Вудманси и Тревор Болдер (Ронновские приятели по “Крысам” из Халла). Балкон так же служил местом ночлега всем, кого парни притаскивали с собой с разнообразными целями, плюс случайным гостям, слишком уставшим, обдолбанным или пьяным, или которым просто слишком долго было добираться домой.
Так что этот балкончик был весьма ценным преимуществом. Можно сказать, благодаря ему Дэвид смог собрать группу, которая, в свою очередь, обеспечила ему карьеру в роке. Впрочем я, лично, очень рада, что мне не приходилось там спать. Те, кто там ночевал, обычно бывали разбужены ужасно рано – задолго до наступления рок-н-ролльной зари – часов в девять (утра, я имею в виду). Это я их будила, рявкая или, наоборот, улещивая кого-нибудь по телефону, стоявшему в холле возле входной двери.
Это была моя ежедневная обязанность. Пока Дэвид блаженно дремал в нашей спальне, я поднималась и принималась за работу в то же время, когда люди обычно приходят к себе в офис. Или же я строчила на швейной машинке, измысливая рок-н-ролльные прикиды или занималась еще чем-то, что срочно требовало моего внимания. Все, что я ни делала, более или менее сопровождалось шумом, так что мои бедные детишки не могли себе позволить так поспать, как их босс. Или, возможно, я помогла им научиться, как оставаться в коматозном состоянии под любой шум – полезная вещь для рок-н-ролльщика.
Дэвид обычно просыпался в полдень или где-то около этого, к каковому часу я подавала ему его апельсиновый сок и чашку свежезаваренного кофе и напоминала, чем нужно заняться сегодня. Это могло быть что угодно: сочинение песен или репетиции с группой; посещение его агента или издателя, или Ля Питта; покупка безделушек; поход в “Три Бочки” на ланч с “Арт-Лэб”’овской семьей; поездка на “ровере” (да-да, “Space Oddity” купила нам еще и личный транспорт) – в Ричмонд-Парк, погулять и повеселиться, или – в город, покурить хэш, послушать музыку, скорректировать свои планы завоевания творческого пространства или просто развлечься у Даны. Прекрасные времена.
Несколько процессов одновременно начали развиваться в эти первые месяцы после нашего брака. Первым из них была все более действенная, интуитивно-слаженная наша с Дэвидом совместная работа. “Хэддон-Холл” во многом был и нашей сценой, не только нашим домом – тем местом, куда мы приводили людей, которых хотели потрясти, шокировать или соблазнить и заманить в нашу творческую сферу, так что мы с Дэвидом частенько вполне сознательно обрабатывали вместе своих гостей.
Это было не так просто, как та “хороший-и-плохой-коп”-тактика, которую мы приспособили в бизнесе, но, в принципе, работало приримерно по той же схеме. Я была пряма и откровенна там, где он был скрытен; решительна там, где он – вкрадчив; напориста там, где он казался (но не был) покладистым. Я направляла события и меняла их курс там, где он нуждался в изменении, и прерывала его, если он не срабатывал. Я была аккумулятором, трансформатором и тем реле, которое перекрывает ток. Дэвид был источником энергии, самим путешествием и конечным пунктом назначения. Именно он находил людей и увлекал с собой в Боуи-мир. Мы сменяли друг друга у руля, если была необходимость.
И это хорошо срабатывало. “Дэвид и Энджи”-шоу, разыгрывавшееся в “Хэддон-Холле” с успехом в течение нескольких сезонов, стало весьма популярным в наиболее хиповых кругах города.
Другим процессом было возрастание Дэвидовской уверенности в себе, благодаря управлению и возглавлению “Хэддон-Холла”. Он был свободен в своем выборе – как декорировать это место, как и когда играть музыку и так громко, как только захочется, есть в любое время по собственному расписанию, самому платить за все и нести ответственность. Это были освобождающие перемены для молодого человека, до этого во многом зависимого и ограничиваемого гостеприимством других людей: его родителей, Кена Питта, Линдсея Кемпа, Мэри Финниган, обычно старше его и в большей степени принадлежащих к истеблишменту.
Короче говоря, “Хэддон-Холл” открыл Дэвиду совершенно новый уровень возможностей. Впервые он сам был в ответе за свою жизнь. И это было замечательно – смотреть, как он начинает все больше вести себя скорее, как мужчина, чем, как мальчик. Мне тоже нравилась в Дэвиде сила и ответственность – то же, что ему нравилось во мне.
1970-й был хорошим годом. Наша жизнь была ориентирована на определенные цели, но в ней совсем не было стресса. Веселье – вот, что было главным: продуктивность, оптимизм, общительность, вызов, удовольствие.
Я чувствовала себя вполне в своей тарелке. Я разобралась с Пегги и я позаботилась о Терри, когда он приехал к нам пожить какое-то время после выхода из больницы. Мне постепенно все больше стал нравиться этот несчастный, милый, забавный и блестящий человек, и я кормила и всех других наших ребят, благодаря переоборудованной кухне, в которой Дэвид сам установил газовую плиту (ну что за муж!). Я потчевала Дэвидовских старых друзей и наших общих новых – от кукловода Брайана Мура до Лайонела Барта, этой ультраяркой звезды Британского театра. Я провернула замечательное дельце по покупке подходящей звукосистемы для Дэвида и Хайп (так называлась теперь его группа), уговорив “Филипс-Полигрэм”, европейского дистрибьютора “Меркури”, подписать Хайп как самостоятельный акт и выдать авансовый чек в нужной сумме – для покупки системы у этой же звукокомпании. Я гремела во все погремушки. Мы с Дэвидом отправлялись в разные музыкальные офисы, входившие в нашу схему, занимались делами, но и просто прикалывались над людьми для забавы – доводили их до полного офигения, рассказывая, что Дэвидовские новые песни все сплошь – о лесбийской любви или, что мы договорились с Полом Букмастером записать альбом, вдохновленный исключительно китовьими звуками и т.д., и т.п. – что только на ум взбредет. Это был сплошной улет – наблюдать, как те несчастные пытались разыгрывать крутых, по ходу судорожно сообржая, издеваемся мы над ними, или нет.
Я была на высоте, чувствовала себя замечательно в тот год – набиралась сил, приближалась к заветному порогу. И еще я проводила много времени с Даной Гиллеспи, ходила с ней в разные места. Она для меня была первым человеком, полностью развившим философию самоосвобождения через секс и наркотики, и она подбадривала меня. Дана познакомила меня с курением хэша и помогла мне увидеть собственную привлекательность; она помогла высвободиться моей женственности и поставила под вопрос мою убежденность в том, что моя мужественная, резкая черточка – единственный билет в жизнь. Я нашла в Дане новую наперсницу.
Мои отношения с Дэвидом развивались тоже. Наш потенциал становился яснее, наши горизонты расширялись, и мои надежды парили высоко. Помню, в частности, один день: мы сидели в “Джоконде”, хиповом кафе-баре в Сохо, и Дэвид весь расчувствовался, вспоминая, как замечательно было, когда ему было 16, играть в Ил-Пай-Айленде вместе с Базз или Lower Third, накачиваться “блэк-бьютиз” и не спать по нескольку дней, тусуясь со своими дружками-модами здесь, в “Джоконде”. Ах, причитал он, вот ЭТО был рок-н-ролл. ВОТ в чем была вся штука.
Я взглянула на него и подумала: “Ну уж нет, мой мальчик, рок-н-ролл – это больше; он должен вести дальше. Мне не нужны всего лишь рев бензедрина в крови, запах толпы и какая-то занюханная кафешка. Мне нужен весь fucking МИР!”
5. ВОЗРАДУЙТЕСЬ, ИБО “КОРОЛЕВА” ПОЧИЛА!
У нас был свой дом, у нас была своя группа. Какой дальше пункт? О, боже, ужасно неприятный, полный двусмысленности и конфликтный для меня, а, возможно, и не слишком приятное чтиво для вас. Все же, с ним нужно покончить.
Ля Питт. Как он меня оскорблял? Давайте-ка подсчитаем...
Нет-нет, не сейчас. Сначала небольшой портрет этого человека.
Среднего, ближе к высокому, роста, средней плотности сложения, под сорок лет в 1970 году, с рыжеватыми седеющими и раньше времени редеющими волосами, Кен выглядел безукоризненно: он шил себе костюмы на Сэвил-Роу, брился у дорогих парикмахеров, был со вкусом и неброско надушен. Возможно, он добирал стилем то, чего ему естественным образом не доставало во внешности. И все же я находила его лицо с тонкими губами, по-тевтонски широкое под глазами, неприятным. Я просто не могла избавиться от мысли, (учитывая то, что мне приходилось о нем слышать), что эс-эсовская фуражка с черепушкой очень естественно подошла бы этому германообразному лицу. Он говорил с медлительной надменностью, присущей правящему классу, но я не обнаружила в нем соответствующей этому рангу настоящей холодноватой грации, воспитываемой поколениями в касте британских браминов в лучших частных школах. Впрочем, хотя он не учился в Итоне, (Харроу, Веллингтоне и уж конечно не в Крайстчерче), у меня нет сомнений, что он все же посещал какую-то частную привилегированную школу, пропитанную старой доброй содомией, где мальчиков заставляют обливаться холодной водой, часто наказывают и подвергают другим “закаляющим и улучшающим породу” садо-мазохистским ритуалам. Он был неисправимым женоненавистником и, конечно же, обожал свою мамочку.
