Надо раскачать веревку и, оказавшись над кедром, одним взмахом ножа перерезать ее — тогда у него появится шанс приземлиться на крону дерева.

Но конечно же гораздо больше шансов промахнуться и сломать себе шею.

Килкенни оттолкнулся от скалы и начал раскачивать веревку. Толчок за толчком, и вот он уже раскачивается как маятник. Свободной рукой Килкенни достал нож. Это был хороший нож, острый как бритва.

Сможет ли он перерезать веревку с одного раза? Конечно, такой нож перережет все, что хочешь, но все-таки…

Килкенни, огромный человеческий маятник, раскачивался все сильнее и сильнее. Ему очень не хотелось резать веревку — она была сделана из сыромятной кожи и он ею очень дорожил, да что поделаешь. Он решил раскачать «маятник» до предела, а потому, приближаясь к выступу скалы, стал с силой отталкиваться от него ногой. И всякий раз он подлетал к кедру все ближе и ближе.

Сможет ли он перерезать сыромятную веревку с первого раза? Ответ прост — он должен это сделать. «Маятник» закачался вновь, достигая предельного размаха. Килкенни изо всех сил оттолкнулся от скалы, и его тело по широкой дуге полетело вниз, в бездну, потом взмыло вверх, ветер мгновенно обрушился на него, засвистел в ушах… А вот и кедр — чуть впереди, под ним. Килкенни поднял левую руку и резким движением перерезал веревку.

Он почувствовал, что падает, ему показалось, что чья-то огромная рука швырнула его на крону дерева. Килкенни полетел вниз между ветвями. Короткие острые веточки рвали его одежду словно острые ножи. Он пролетел сквозь раскидистые ветви кедра и упал на дерево, росшее ниже. Какое-то мгновение крона держала его, но потом он снова полетел вниз, проскользнул сквозь кустарник под деревом, упал на песчаный откос, перевернулся несколько раз и наконец остановился.

Весь в синяках и ссадинах, Килкенни долго-долго лежал, приходя в себя. Взглянув вверх, он увидел свою веревку, конец ее болтался на такой высоте, что у него вновь перехватило дыхание. Он осторожно ощупал руки и ноги, проверяя, целы ли они, и с радостью убедился, что, кроме нескольких ушибов, царапин и порезов, все в полном порядке.

Итак, вниз он все-таки спустился. А как теперь вернется к своему коню и винтовке, об этом лучше не думать.

Он повернулся и пошел по откосу.

Лэнс Килкенни стоял у подножия горы, а вокруг на дне сухого русла, наполнявшегося водой только во время редких дождей, валялись обломки скал, по-видимому упавшие сверху. Подняв глаза, Килкенни заметил на скале, примерно на высоте тридцати ярдов, древний индейский петроглиф, и в сердце его вспыхнула надежда. Краски петроглифа потускнели от времени, но он четко выделялся на скальной стене. Подойдя поближе, Килкенни увидел, что он высечен из камня, а потом покрашен — так, во всяком случае, ему показалось.

Значит, индейцы здесь все-таки бывали.

Килкенни посмотрел на запад, но из-за пыли, висевшей в воздухе, ничего не смог разглядеть. Поверхность пустыни была покрыта слоем тончайшей пыли, которая при малейшем дуновении ветерка поднималась в воздух. Килкенни знал, что где-то там, за пустыней, лежит город Блейзер, на этом его познания кончались.

Самое главное сейчас — найти сломанный фургон, который он видел с горы. Его револьверы, перевязанные ремешками из сыромятной кожи, были при нем, а вот нож куда-то пропал. Впрочем, нет. Килкенни выронил его, перерезая веревку.

Килкенни взобрался на обломок скалы и внимательно огляделся.

Нож нашелся сразу — его стальное лезвие ярко сверкало на солнце. Килкенни поднял его, а когда повернулся, чтобы отправиться на поиски фургона, то заметил неподалеку и кусок веревки, которым было обмотано его тело. Он поднял его с предусмотрительностью человека, не знающего, что его ожидает в будущем, и в ту же самую минуту неожиданно вспомнил — воды-то у него нет!

Находясь наверху, в горах, он как-то не задумывался об этом — там много источников и ручейков, вытекавших из-под оползней и сбегавших в долины. Но здесь была безводная, сухая пустыня.

Частички пыли, висевшие в воздухе, казались чуть меньше песчаных.

Килкенни снял ремень с револьвера, висевшего на его правом бедре.

Он перешагнул через отполированные до блеска останки древнего кедра и двинулся в глубь пустыни. За сухим руслом лежал белый скелет лошади, рядом валялось высохшее кожаное седло, очень старое, необычной формы. Должно быть, люди прибыли сюда из Канады много-много лет назад, скорее всего одновременно с Льюисом и Кларком, а может быть и раньше.

По лицу Килкенни стекал пот, а каждый его шаг поднимал тучи пыли. Было жарко, очень жарко. Он поискал, нет ли где тени — напрасные надежды. Поверхность скалы, словно огромное зеркало, отражала солнечные лучи, слепящие глаза.

Воздух был невероятно сух. Килкенни остановился и, сняв шляпу, вытер ее изнутри, потом снова водрузил на голову, закрепив ремешком под подбородком. При каждом его шаге вздымалось облако пыли.

Дважды ему попадались побелевшие от времени кости животных: в первый раз — снежного барана, во второй — оленя. Но следов не было, и ни единого живого существа. Килкенни посмотрел на небо, затянутое пыльной дымкой, но не увидел там даже канюка.

Ничего живого… даже ящерицы.

И тут он неожиданно заметил колесо фургона, изъеденное солнцем, ветром и дождями. Казалось, оно вот-вот рассыплется в прах. Даже железный обод не устоял перед могуществом времени — от него остались только небольшие ржавые куски.

Чуть поодаль лежал и сам фургон, а рядом с ним — другое колесо, полузасыпанное песком. Килкенни подошел поближе. Это был очень старый фургон, скорее даже не фургон, а простая повозка.

Значит, здесь были люди, и каким-то образом они спустились с горы в этой повозке. Если, конечно, этот фургон не заехал в пустыню случайно — от одной этой мысли ему стало плохо — и не был брошен именно потому, что людям, приехавшим на нем, не удалось отыскать дорогу вверх, на гору.

Об этом он как-то не подумал. Килкенни стоял у остатков фургона и внимательно изучал отвесный склон, по которому только что спустился. От вершины до откоса никак не меньше двухсот футов, а в некоторых местах и того больше.

Он пошел дальше. Стояла ужасающая жара. Пыль, смешиваясь с потом, раздражала кожу, его мучил ужасный зуд. Несколько раз Килкенни оборачивался и смотрел назад. По песку тянулась цепочка его следов, и больше ничего.

Впереди скала широким мысом вдавалась в пустыню.

Далеко ли он ушел от того места, где упал? Наверное, милю, а может быть, и полторы. Скалистый мыс лежал от него на расстоянии мили. Килкенни двинулся к нему, изнемогая от жажды, глаза его искали хоть какой-нибудь признак воды.

Одно ему было ясно — пересечь эту пустыню очень непросто. Там, где не было барханов, тянулись голые, отполированные до блеска скалы, наклоненные под таким углом, что проехать по ним можно было, только прорубив в камне борозду, по которой двигались бы колеса фургона, — иначе фургон на таком склоне не удержать. Чтобы пробить эти, как говорили мормоны, «долбенки», требовался многочасовой изнурительный труд.

И вдруг Килкенни наткнулся на дорогу. Он добрался до выступа и как раз огибал его, когда увидел ее перед собой. Конечно, дорогой ее не назовешь — просто место, где шли фургоны. Еще виднелись борозды, выдолбленные в камне, хотя и сильно забитые пылью.

Дорога, спускаясь с крутого склона, превращалась в петляющую тропинку, по которой ни один фургон не смог бы спуститься без специальной тормозной ленты. Эта лента привязывалась к задней оси, а затем потихоньку стравливалась, задерживая спуск фургона, иначе он врезался бы в лошадей. Впрочем, лошадей могли спустить и отдельно.

Килкенни тут же повернулся и начал взбираться на склон. Во рту у него пересохло, он умирал от жажды, но мысль о том, что на вершине скалы в лесу он найдет воду, придавала ему силы. Несколько раз он останавливался, чтобы откатить с дороги валуны; а в одном месте он провозился полчаса, пытаясь убрать с дороги огромный ствол. Лишь когда он сделал из сломанных веток примитивные рычаги, упавшее дерево поддалось и покатилось вниз. Довольный Килкенни наблюдал, как оно катится, ударяясь о камни, пока, наконец, не разбилось на несколько кусков.