Кроме того, я натаскал в пещеру кусков коры и разных обломков, за которыми не пришлось далеко ходить. В такую погоду лишних дров не бывает.
Эта ночь тянулась долго, очень долго. Каждые несколько минут мне приходилось вставать, чтобы подкормить костер, а в холодную ветреную ночь аппетит у него всегда будь здоров. Слава Богу, дров у меня хватало…
Когда наконец настал рассвет, я проснулся задубевшим от холода, а от костра осталась только кучка серой золы. Но теперь оживить его не составило большого труда.
Слегка отогревшись у яркого огня, я подошел к выходу — что там происходит снаружи? Все стало белым-бело, и наши следы занесло. Ветер стих, но заметно похолодало. Лютый холод! Градусов тридцать, а то и больше, и, похоже, не на один день. Если они все-таки решатся меня искать, то наверняка найдут: мне надо поддерживать здесь огонь, чтобы не превратиться в сосульку, значит, они быстро учуят дым от костра…
Несмотря на дрожь, я долго оглядывался вокруг и думал, думал, что делать дальше. Где-то ниже должна быть индейская деревушка, туда наверняка и ведет тропа. Но индейская тропа в горах обычно проходит через очень и очень опасные места. На ней можно ждать чего угодно. И все-таки мысль о том, что ни еды, ни дров нам надолго не хватит, заставила меня решиться — надо рискнуть!
Вернувшись в пещеру, я подбросил в огонь еще пару веток потолще и начал седлать своего четвероногого друга. Он не выказал никакого неудовольствия. Похоже, эта темная, мрачная дыра в горе нравилась ему не больше, чем мне. Примерно через час мы вышли на свет Божий и на свою тропу. Куда бы она нас ни привела…
Сначала мы ехали шагом, затем чуть-чуть рысью — пусть конь немного согреется, потом я слез и пошел рядом — мне тоже не мешало размяться и разогнать кровь. В кармане у меня лежали папины золотые часы: пройдем часа четыре, а там посмотрим. Одновременно буду высматривать новое укрытие, так как совсем неизвестно, насколько хватит сил у моего жеребца… или у меня самого.
Вот мы нырнули в заросли — сломанные, изуродованные бурей деревья. Снег доходил до колена, а в некоторых местах в каньонах рядом с тропой его намело глубиной футов до двадцати пяти, а то и тридцати. Но сама тропа вела вниз, кружа между деревьями, огибая огромные скатившиеся с хребта валуны.
Спустя четыре часа мы, собственно говоря, еще никуда не пришли. Ни следов человека, ни следов зверей. Ничего, а мои ноги снова превратились в ледяные колодки.
Тропа опять загнула куда-то вверх и пошла по гигантской наклонной скале, покрытой толстым настом. С нее по меньшей мере мили на три вокруг открывалось совершенно пустынное безлюдное пространство без каких-либо признаков жизни.
Только одинокий ветер угрожающе и таинственно завывал среди скал и ближайших горных вершин. Из-за давящего безмолвия даже конь мой чувствовал какое-то беспокойство, поэтому я обрадовался, когда увидел далеко внизу долину, хотя не без страха долго глядел на крутоватый склон, по которому придется спускаться первые футов шестьдесят или что-то около того. Серый настойчиво потянул за повод, а когда я отпустил его, без колебаний направился вниз по склону.
Мы опять оказались в густых темных зарослях, посреди полного безмолвия. И снова никаких следов, абсолютно никаких. Животные, если они тут и были, будто впали в зимнюю спячку, как сурки и медведи, хотя о последних такого со стопроцентной уверенностью, конечно, не скажешь — от голода даже в самый разгар зимы медведь может проснуться и отправиться за добычей. Запросто. В любой мороз.
Ближе к вечеру мы наткнулись на утес, за которым укрылись от ветра. Там же валялся здоровенный плоский кусок скалы: я поставил его стоймя, получился отражатель для костра, завел жеребца поближе к стене и развел огонь.
Сушняка тут валялось сколько угодно, как и положено высоко в горах, где мороз и ветер вытворяют с деревьями Бог знает что… Ночь мы кое-как пережили, равно как и лютый холод, а с рассветом уже снова шагали по тропе. Часа через два деревья вдруг неожиданно расступились, и прямо перед нами открылась узенькая тропинка, покрытая снегом, под которым, скорее всего, намерз лед. Но там внизу, в долине, к небу поднималась тонкая струйка дыма. Значит, там — люди, значит, там тепло и даже еда! Значит, у нас нет иного выбора, кроме как добираться туда по этой чертовой тропинке, даже если ее всю покрыл лед!
Что там, под нетронутым снегом, известно только Господу Богу, нам же предстояло пройти по тропе, когда одно стремя будет висеть над пустотой ярдов, может, в семьсот или восемьсот… если не в целую милю.
Ну, скажу я вам, мне пришлось туговато. Один раз даже струйка холодного пота предательски потекла по спине. Серый же держался совсем иначе: он потряс головой, недовольно фыркнул, поставил уши торчком и без колебаний двинулся дальше.
— Эй, парень, — сказал я ему, — если ты поскользнешься, то…
Мой правый сапог чиркал по стене утеса, левый висел над пропастью. Мы же приближались к повороту, за которым нас ждала только неизвестность. Я знал лишь одно — надо идти вперед. Серому здесь не развернуться, это уж точно, и в случае чего мне пришлось бы соскакивать с него через круп, чего мне, сами понимаете, делать совсем не хотелось.
Он переставлял ноги так, будто старался не раздавить букашек. В прошлом мой конь — дикий мустанг и, наверное, проходил по местам и похуже. Что ж, оставалось только надеяться на него… Мы наконец-то завернули за угол утеса, где тропа круто наклонялась вниз. Я не спускал с нее глаз, стараясь мысленно направлять каждый шаг моего верного друга и про себя умоляя его не поскользнуться. Только раз я бросил взгляд в сторону и краем глаза отметил в долине какое-то движение.
Там на снегу стояла дюжина или две индейцев, внимательно наблюдавших за нами. Если раньше я опасался, что на этой тропе можно ожидать чего угодно, то сейчас все сомнения исчезли. Краснокожие следили за тропой, и никто не дал бы гарантии, что они дружественно настроены. Особенно в такое время года.
Серый, наоборот, воспрял духом. Зафыркал, запрял ушами, даже пошел как-то легче, резвее…
Внезапно узенькая часть кончилась, тропа заметно расширилась. У меня вырвался вздох облегчения, и мы рысью поскакали вниз к этой индейской деревушке.
Она оказалась совсем крошечной — всего три вигвама, но из них вился дым, и я был по-настоящему рад их видеть.
Мы пробыли там десять дней. Среди индейцев я встретил старого Тома Бивера, с которым мне не раз приходилось делиться едой и кровом, он не остался в долгу. Когда я седлал коня, хозяева тоже скатывали свои вигвамы.
— Если меня будут искать, вы ничего не знаете, — предупредил я их на прощание.
Пока я отдыхал в этой индейской деревушке, у меня оказалось предостаточно времени вспомнить про папу и поразмыслить, кто же все-таки его убил. И за что.
Блейзер? Не исключено… Ну а почему папа никогда не расставался с револьверами?
Конечно, так поступает большинство мужчин здесь, на Западе. И уж само собой разумеется, те, кому приходится много ездить. Здесь нередко случалось, что шестизарядник становился самой важной штукой в жизни. Причем не только для защиты от бандитов, индейцев, угонщиков табунов…
А папа стрелять умел. Я сам видел, как он это делал — получше многих из тех, кто считался отменным стрелком.
Спустившись с гор, я оказался в незнакомом городке — несколько лавочек и беспорядочно разбросанные дома, а еще церковь — ее высокий шпиль я заметил издалека. Кроме того, три двухэтажных здания, магазин и отель.
Войдя в отель, я увидел полную седую женщину, которая занималась уборкой. Заметив меня, она отложила тряпку и зашла за конторку. Я не брился вот уже несколько дней и в папиной черной шляпе, пончо из одеяла и стоптанных сапогах выглядел, наверное, хуже страха Господня.
— Комната стоит двадцать центов, — заявила она, не сводя с меня испытующего взгляда. — Двадцать за ночь, и деньги вперед. Сорок, если вам нужна ванна.
Мой рот растянулся в улыбке, и ее лицо посветлело. Она тоже улыбнулась, хорошо так, по-дружески.
