Норман едва заметно улыбнулся.

— Почему вы пришли сюда? Зоопарк по воскресеньям не работает?

И снова она затеребила эти свои дурацкие четки. Дурацкие четки, дурацкое затруднение. Так выбрила она это дурацкое место или нет?

Сестра Барбара посмотрела на него.

— Я думала, мы можем поговорить. Видите ли, встретив ваше имя в той книге, я полистала подшивки газет. То, что я обнаружила, заинтересовало меня…

— Заинтересовало? — Тон Нормана никак не вязался с его улыбкой. — Вы были шокированы, так ведь? Шокированы, пришли в ужас, испытали отвращение… так что же?

Сестра Барбара заговорила едва ли не шепотом:

— В тот момент… все сразу. Я думала о вас как о монстре, о каком-то чудовище, которое крадется с ножом в темноте. На протяжении нескольких месяцев я не могла выбросить вас из своих мыслей, из своих снов. Но в конце концов это прошло. Все изменилось.

— Как?

— Трудно объяснить. Но что-то произошло со мной после того, как я приняла постриг. Послушничество… размышления… исследование собственных запретных мыслей, тайных грехов. Это что-то вроде психоанализа, наверное.

— Психиатрия не верит в грех.

— Но она признает ответственность. Как и моя вера. Со временем я пришла к пониманию истины. Вы ведь не осознавали того, что делаете, — так как же можно считать вас ответственным за случившееся? Это я согрешила, поторопившись осудить вас, не попытавшись понять. И когда я узнала о нашем визите сюда, то поняла, что должна встретиться с вами, хотя бы для того, чтобы покаяться.

— Вы хотите, чтобы я простил вас? — Норман покачал головой. — Будьте честны. Вас привело сюда любопытство. Вы пришли, чтобы посмотреть на чудовище, так ведь? Что ж, взгляните внимательнее и скажите, что я собой представляю.

Сестра Барбара подняла глаза и долго смотрела на него в свете флюоресцентной лампы.

— Я вижу седеющие волосы, морщины на лбу, приметы страдания. Не того, которое вы причинили другим, а того, которое доставили себе. Вы не чудовище, — добавила она, — а всего лишь человек.

— Весьма лестно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Еще никто не говорил мне, что я человек, — ответил Норман. — Даже моя собственная мать. Она думала, я слабый, женоподобный. А дети, когда мы играли в мяч, обзывали меня неженкой…

Его голос поник.

— В мяч? — Сестра Барбара вновь пристально посмотрела на него. — Прошу вас, расскажите мне. Я хочу знать.

Хочет знать! Она действительно хочет знать!

Норман вновь обрел дар речи:

— Я был болезненным ребенком. Носил очки с толстыми стеклами, только несколько лет назад перестал. И никогда ни во что не умел играть. После уроков мы играли на площадке в бейсбол, мальчики постарше были капитанами. Они по очереди выбирали себе помощников. Я всегда был последним в списке… — Он умолк. — Нет, вам этого не понять.

Сестра Барбара продолжала смотреть на него, но теперь уже не столь пристально. Она кивнула, ее взгляд стал мягче.

— То же самое было со мной, — сказала она.

— С вами?

— Да. — Она с улыбкой глядела на четки, перебирая их левой рукой. — Видите ли… Я левша. Девушки тоже играют в бейсбол. Я хорошо подавала мяч. Меня выбирали первой.

— Но это же полная противоположность того, что происходило со мной.

— Противоположность, но по сути то же самое. — Сестра Барбара вздохнула. — С вами обращались как с неженкой, а со мной — как с сорванцом. То, что я была первой, задевало меня так же, как вас — то, что вы были последним.

Воздух вокруг был плотный, липкий. В окно с улицы заползали сумеречные тени и сгущались вокруг круга света, лившегося из лампы.

— Может, это было лишь частью моей проблемы, — сказал Норман. — Вы знаете, что со мной произошло: я переодевался женщиной. Вам повезло. Вы, во всяком случае, избежали потери своей индивидуальности, потери пола.

— Разве? — Сестра Барбара выпустила из рук четки. — Сестра — существо бесполое. И лишенное индивидуальности. Даже имя, данное ей при рождении, у нее отнимают. — Она улыбнулась. — Я не жалею об этом. Но, если вдуматься, вы и я внутренне очень похожи. Мы родственные души.

На мгновение Норман едва не поверил ей. Он хотел поверить, хотел признать факт их сходства. Однако в круге света на полу он увидел тень — тень оконной решетки.

— Есть отличие, — сказал он. — Вы пришли сюда, потому что сами так захотели. И можете уйти, когда захотите. Это называется свобода воли.

— Не бывает свободной воли. — Сестра Барбара покачала головой. — Только Божья. Это Он прислал меня сюда. Я иду лишь туда, куда Он меня направляет. А вы остаетесь здесь лишь затем, чтобы служить той же Божественной цели.

Она умолкла. Мертвенно-бледный свет проник в помещение. Норман принялся искать глазами его источник в неожиданно сгустившейся темноте за окном. И тут решетку сотряс гром.

— Похоже, начинается гроза. — Взглянув на сестру Барбару, Норман нахмурился. — Что с вами?

Ответ был слишком очевиден. В свете лампы лицо сестры было смертельно бледным. Она перебирала четки, закрыв глаза. В ее поведении не было ни упований на защиту свыше, ни мальчишеской бравады. За суровыми, почти мужскими чертами таился страх.

Норман быстро поднялся и шагнул к окну. Выглянув наружу, он увидел лоскут мрачного неба над больничным двором. Еще одна молния лезвием сверкнула над парковкой; в течение нескольких секунд она мерцала ореолом над машинами и фургоном, в котором приехали сестры. Норман задернул занавески, за которыми скрылось зеленоватое свечение, и повернулся как раз в ту минуту, когда гром разразился еще одной угрозой.

— Так лучше? — спросил он.

— Благодарю вас.

Сестра Барбара отдернула руку от четок.

Что-то застучало. Четки. Он уставился на них.

Вместе со звуками грома исчезла вся эта чертовщина насчет психологической интуиции, вся эта чепуха насчет воли Божьей. Она была всего лишь перепуганной женщиной, боявшейся собственной тени.

Теперь тени окружили их со всех сторон. Они таились в углах, тянулись вдоль едва различимых книжных полок, уходивших в направлении двери. Взглянув еще дальше, Норман убедился, что коридор за дверью был пуст. Темный силуэт, который находился там, исчез. Причина была ему, конечно, ясна. В грозу с психами одни проблемы. Наверное, Бог послал Отиса наверх, чтобы тот присмотрел там за пациентами.

Норман повернулся к сестре Барбаре, снова услышав перестук четок.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спросил он.

— Конечно.

Однако четки стучали у нее в руках, а голос дрожал. Боится грома и молнии; беззащитная женщина, только и всего.

Неожиданно Норман, к своему удивлению, ощутил напряжение в паху. Он знал только один способ бороться с этим — и произнес едкие слова, которые уже жгли ему язык:

— Вспомните, что вы говорили мне. Если Бог послал вас сюда, значит, и грозу тоже послал Он.

Сестра Барбара посмотрела на него. Четки вибрировали в ее руках.

— Нельзя говорить такие вещи. Разве вы не верите в волю Божью?

Снаружи прогремел гром, и Норману показалось, что этот удар пришелся прямо по его голове и сотряс его мозг. Потом за занавесками сверкнула молния, осветившая все. Божья воля. Он молился, и его молитвы были услышаны.

— Да, — ответил Норман. — Верю.

Сестра Барбара поднялась.

— Я, пожалуй, пойду. Сестра Кьюпертайн может забеспокоиться.

— Не о чем беспокоиться, — сказал Норман. Но он говорил с самим собой.

Той давней ночью, когда все началось, шел дождь. И сейчас идет. Дождь с небес. Да исполнится воля Божья.

Прогрохотал гром, и проливной дождь застучал по внешней стене здания, погруженного в темноту. Однако Норман не слышал его.

Он слышал лишь постукивание четок сестры Барбары, следуя за нею в полутьме между рядами полок.

Сестре Кьюпертайн так и не представился случай посетить нового пациента в палате 418. Когда началась гроза, она находилась в палате Такера, а когда она ушла оттуда, дождь уже затихал.