Роуз частенько думает обо всем об этом, сидя одна в квартире, которую она украсила всякими подушечками, безделушками, вазочками и разноцветным стеклом. Она считает свою жизнь проигранной, даже ее дети, двое мальчиков, не утешают ее в этом проигрыше. Правда, дети у нее рослые, здоровые и веселые, но они точно такие же дикие, необузданные, каким был их отец, когда она впервые увидела его. Они шумят, дерутся, переворачивают весь дом, со всеми безделушками и красивыми вещами, вверх дном, проказничают, и еще они хотят есть, весь день ели бы. У Роуз нет на них сил. Она слишком маленькая и слабая для этих чертенят. Она не может уследить за ними, не может наготовить столько, сколько они могут слопать. И она затыкает им рты «франкфуртерами»[111], которые продаются готовыми, их не нужно готовить. Чтобы избавиться от детей, она посылает их к отцу, в его гараж, который им так нравится. Там они присматриваются к машинам, к людям, к отцовской работе. Отец их любит, этих двух рыжих мальцов. Посреди работы на него вдруг находит такая любовь к рыжеволосым паренькам, что он вытирает руки об оверолс и поднимает их вверх, над головой, одного за другим.

— Кем вы станете, бойз, когда вырастете? — спрашивает он их точно так же, как его отец когда-то спрашивал его, Джорджи, когда тот был мальчиком.

— Механиками, — отвечают они сразу, — как ты, па.

Джорджи смеется от удовольствия, показывая все свои крупные зубы. Они его любят так же, как он любит их. Он не гонит их домой. Ему нравится видеть две рыжие головки, когда он лежит под машиной и работает.

Между тем Роуз проводит свободное время у своих подруг, которые были умнее ее и вышли замуж за докторов и адвокатов, как хотели их родители. Она играет в карты, болтает о платьях и бегает по департмент-сторс[112]: ищет скидки или выбирает платья, которые не покупает, а просто примеряет ради удовольствия.

В гараж она приходит редко, только раз в неделю, по воскресеньям. Она приходит не просто так. По выходным доктор Стоун пригоняет свою машину в госпиталь к Джорджи для осмотра. По правде говоря, у него дорогая машина, за две тысячи долларов, которую он получил на свою свадьбу после того, как Роуз оставила его с носом. Но даже лучшую машину неплохо время от времени осматривать. Так что каждое воскресенье, прежде чем отправиться на загородную прогулку, доктор Стоун заезжает в госпиталь к Джорджи и говорит ему, улыбаясь:

— Док, я пришел на осмотр…

Всякий раз он снова радуется своей шутке. Джорджи осматривает мотор и произносит почти всегда одно и то же:

— О'кей, док… Хорошая машина, очень хорошая…

Доктор Стоун просит залить бензин, воду, подкачать колеса. Пока перепачканный маслом, перемазанный Джорджи заливает бак его сверкающей машины, в которую можно смотреться, как в зеркало, доктор Стоун ведет тихую беседу со своей бывшей приятельницей, которая променяла его на Джорджи. Он знает, что она сожалеет об этом. Очень сожалеет. И это доставляет ему удовольствие.

— Well[113], — говорит он, злобно ухмыляясь из-под своих черных усиков, — как дела, dear Rose?[114]

— Не очень, доктор, — отвечает Роуз, — с тех пор как я вышла замуж, мне не по себе… Все время что-нибудь беспокоит…

— Хм, приходи ко мне на прием, Роуз, — говорит доктор Стоун профессорским тоном, — посмотрим, что мы сможем сделать…

Как все крупные профессора, он говорит о себе во множественном числе.

Джорджи нежно протирает дорогую машину, полирует стекло и подает доктору Стоуну счет. Доктор Стоун рассеянно платит за все и не хочет брать несколько центов сдачи, которые ему причитаются.

— О'кей, Джорджи, — говорит он громко, чтобы слышала Роуз.

Джорджи краснеет и не может отказаться.

— Thanks, doc[115], — бормочет он, хотя эти несколько центов жгут ему пальцы.

Довольный доктор Стоун, гордый и своей дорогой машиной, и своей успешной практикой, и тем, как он элегантно выглядит в сравнении со своим соперником, перепачканным и перемазанным, заводит машину и важно уезжает.

— Бай-бай, Роуз, — говорит он из-за опущенного стекла, — приходи ко мне на прием, посмотрим, что мы сможем сделать…

Роуз смотрит ему вслед и о чем-то вздыхает.

— God![116] — шепчет она и с ненавистью смотрит на своего долговязого мужа. — Как хорошо было бы поехать вот так за город на прогулку. Такая чудная погода…

— Yeah[117], чудная погода, — соглашается Джорджи, возясь с мотором больной машины.

Выхлоп барахлящего мотора отравляет чистоту и свежесть чудесного летнего дня.

Почва в горах Оуквиля твердая, в ней спутаны корни вырубленных деревьев, она усеяна камнями, обломками машин, ржавыми консервными банками. Кое-где белеет конская челюсть, чернеет иссохший остов птицы.

Утро, солнце еще не взошло.

Широкий небосвод иззелена-синь и холоден. По его краям, там, где он цепляется за горные вершины, его окаймляют разноцветные полосы: гранатовые, алые и золотистые. Над вершинами гор поднимается пар. Крикливые скворцы прорезают воздух стаями и поодиночке. Вернувшиеся домой красногрудые малиновки бодро распевают, сообщая весенние вести. Весна еще голая, лишь кое-где торчат пучки травы, но это иззябшие остатки прошлого лета, и в них больше желтизны, чем зелени. Под дубами, сквозь густые ветви которых не пробивается солнце, еще лежит немного почерневшего снега. Упрямо каркающие вороны кружат, совершая акофес[118] вокруг последних сугробов, и, танцуя, покрывают их фантастическими узорами. Время от времени откуда-то выпрыгивает белка, удивленно оглядывается и быстро взбирается на дерево.

По склону, снизу вверх, две тощие гнедые лошади тащат плуг. Они понуро идут в упряжке, поводя исхудалыми — можно ребра пересчитать — боками, осторожно ступают, оберегая копыта от камней и колдобин. За ними, обмотав узкие вожжи вокруг плеч, упершись обеими руками в плуг, идет их погонщик, Шолем Мельник. Его высокая гибкая фигура немного сутула, как это бывает у тех, кто много физически трудится. Волосатые руки, непропорционально тяжелые по отношению к костлявому телу, вылезают из засученных рукавов. Черные волосы пересыпаны седыми прядями. Белый оверолс[119], слишком широкий и свободный, покрыт разноцветными пятнами краски, следами долгих лет, в течение которых Шолем Мельник красил в нем стены в Бруклине. Глубоко погружая плуг в твердую почву, подбадривает он своих лошадей на смеси английского, еврейского и польского.

— Вьо, детушки, гидиап[120], вишто[121], гей, — говорит он им, прищелкивая языком, — хейта[122], вьо!

Лошади хоть и выросли в Кэтскильских горах, но понимают язык своего хозяина. Навострив уши, слушают они каждый его приказ и изо всех сил идут в упряжке. Но плуг часто натыкается на корни в земле и на камни. Шолем Мельник натягивает плечами поводья.

— Тпр-р-ру, — осаживает он лошадей, чтобы те вовремя остановились и не сломали плуг о камень.

Если камень не слишком большой, Шолем вытаскивает его из земли руками и относит в сторону. Если камень не сдвинуть с места, он обходит его плугом. Тем временем лошади наклоняют головы, чтобы щипнуть несколько желтых травинок, оставшихся с прошлого лета.