На изрядном расстоянии за отцом идет шестнадцатилетний сын Шолема Мельника, Бен. На нем тяжелые фермерские сапоги, слишком большие для его мальчишеских ног. Он очищает землю от камней, консервных банок, тряпок и кусков колючей проволоки, которые валяются на каждом шагу.

— Па! — кричит он издалека. — Hey, dad[123]!

— Что, Биньомин? — громко откликается его отец.

— There is a dead skunk[124], — сообщает Бен по-английски, хотя отец все время говорит с ним на идише.

— Скажи «бойре миней бсомим»[125], кадиш ты мой, — советует ему отец.

Бен не понимает ни слов святого языка, ни шутки, и он недоволен, как всегда, когда отец говорит с ним непонятно.

— The old stuff[126], — бормочет он, на цыпочках перешагивая через падаль.

Горы вокруг отзываются звонким эхом на каждое сказанное слово, и на еврейское, и на английское.

Бен возится с дохлым скунсом. Он любит всех тварей, этот Бен, не только своих лошадей, коров, собаку Чака и кошек, живущих в хлеву, но и каждого зайца, кролика и крота. И даже падаль вызывает теплое чувство в его мальчишеском сердце. С нежностью оттаскивает он скунса за лапки и отгоняет Чака, который со страшной злобой бросается на мертвую тварь.

— Chuk, stop it![127] — кричит он на овчарку, которая со вставшей дыбом шерстью на холке свирепо вертится вокруг скунса, готовая сожрать его. — Cut it out, filthy mutt![128]

Несмотря на то что это падаль, Бен не может допустить, чтобы собака разорвала скунса. Кроме того, он думает, что на шкурке можно заработать: ради этого стоит дотащить скунса до вершины горы, где живет старый де Лукас, он умеет обдирать тушки и делать чучела зверей и птиц. Чак все никак не может уняться. Его частый лай долго несется над горами; горы лают вместе с ним.

Шолем Мельник начинает вести новую борозду в неподатливой почве. Стаи птиц идут следом, расклевывая свежевспаханную землю: ищут червяков. Птицы вертят хвостами, толкаются, точат клювы и громко поют в утреннем воздухе, рдеющем в первых лучах восходящего солнца. Вдруг все они разом взлетают, словно получив какое-то важное поручение. Веянье их крыльев разносится в утренней тишине, как плеск речных волн. Шолему вдруг становится так хорошо на сердце от птичьих песен и от огненно-красного солнца, поджигающего вершины гор, что он ненадолго останавливает лошадей.

Несмотря на то что Шолем уже год, как живет в горах, он не перестает удивляться красоте рассветов, красоте восходов солнца, которые глубоко трогают его, каждый раз заново. И хотя Шолем уже давно, сразу же, как только приехал из своей Грабицы в «Золотую страну»[129], перестал соблюдать субботу, в душе он чувствует благоговение. Каждый раз, когда он видит огненно-красное солнце и горы, над которыми поднимается пар, ему вспоминается старая, выученная в хедере история о горе Синай, на которой Бог даровал Тору.

— Be хахар ашан[130], и гора дымилась. — Он вспоминает, как учил это вместе с меламедом реб Янкевом Курчевером.

Небо разгорается все сильнее и напоминает ему священную огненную реку Динур[131], в которой, как рассказывали мальчики в хедере, сам Бог омывается каждое утро. Зеленые глаза Шолема Мельника, окруженные густыми черными ресницами и бровями, вдруг начинают видеть образы, которые он никогда прежде не замечал. Вот странный камень с человеческим лицом; вот уродливое дерево, которое своими скрюченными ветвями и вылезающими из земли корнями напоминает ведьму; рядом с ним другое, молодое, которое забралось на спину старому упавшему дубу и сосет из него жизненные силы; и вдруг — переплетение древесных корней, которые, упорно разрастаясь во все стороны, пробили крепкую скалу, продырявили ее каменные внутренности. Сутулый человек в слишком широком оверолсе глядит на проявления великих божественных сил, которые выше его понимания. Ему хочется произнести еврейское слово: так он в детстве, бывало, произносил благословение на гром или на радугу[132]. Но он не в состоянии вымолвить ни единого слова перед лицом окружающего его Божьего величия: лишь покрикивает на лошадей, чтобы они налегали на упряжку.

— Гидиап, вьо, — сердится он, как будто это они, лошади, виноваты в бесполезном простое, — двигайтесь, лентяйки.

Борозду за бороздой отваливает он налево твердую почву.

Солнце взобралось достаточно высоко над вершинами гор. У Шолема начинает сосать под ложечкой: он оставляет плуг воткнутым в землю посреди борозды, снимает недоуздки, чтобы лошадям было удобней есть насыпанное им сено, и кричит сыну, собирающему камни и мусор:

— Биньомин, кончай собирать сокровища, пойдем домой, перекусим.

Грузно и медленно спускаются отец и сын в долину, где стоит их наполовину каменный, наполовину деревянный, окруженный высоким забором дом, старый и залатанный, с хлевами, сараями и курятником. Чак бежит впереди, гоняясь за птицами. По дороге Шолем заходит в хлев. До рассвета он выгнал коров на пастбище: не потому, что они могли бы найти корм на голой земле, а чтобы побыли на свежем воздухе. Но стельная скотина, обнюхав пустую землю и не найдя травы, не пожелала бродить просто так, а лениво залегла обратно в стойло и только мычала в тоске по телятам, которых она со дня на день должна была произвести на свет.

— Пошли отсюда, брюхатые лентяйки, — ругает Шолем отяжелевших коров, слегка подталкивая их под острые крупы. — Пошла![133]

Бен заходит в курятник, чтобы найти несколько свежеснесенных яиц, но их почти нет. Полсотни кур почти все время сидят на яйцах и высиживают цыплят. Бен выгоняет тощего петуха, дерущегося с воинственной наседкой из-за снесенного ею яйца, которое ему хочется расклевать, и собирает в шапку те считаные яйца, что валяются среди соломы и зерен.

Незастеленные кровати хранят следы, продавленные спавшими. Шолем, заправив постели с неловкостью мужчины, взявшегося за женское дело, входит в неприбранную кухню, чтобы приготовить завтрак для себя и для сына. На полках и в ящиках ничего нет: ни масла, ни молока. Стельные коровы не доятся. Шолем находит консервную банку, из которой вытряхивает немного бурой фасоли, разогревает ее и нарезает к ней черствого хлеба. Бен без аппетита ест фасоль с хлебом.

— Может быть, сварить тебе яйцо, Биньомин? — спрашивает отец.

— No[134], — коротко отвечает мальчик, недовольный тем, что отец не называет его Беном, как все.

Шолем варит кофе на черной железной плите и говорит о родине, где его отец, мир праху его, владел несколькими акрами земли.

— В Грабице бы посмеялись, услышав, что фермер ест консервированную фасоль и покупает хлеб. У людей там все свое.

— Чего ж ты сюда приехал, если в Юроп[135] все было так хорошо? — спрашивает Бен, обиженный тем, что какая-то чужая земля поставлена выше Америки, его Америки.

Шолем наливает две кружки кофе и насыпает сыну на одну ложку сахара больше, чем себе. Бен вскидывается.

— Па, я не девочка, — ворчит он, — мне не нужно сахара больше, чем тебе.

— Вырасти сперва, — говорит Шолем, прихлебывая кофе, — а я уже вырос.

Бен, насупившись, пьет свой кофе и не обращает внимания на отца, на которого он сердит.