Она вздохнула, от души зевнула, потянулась и вернулась к своему отражению в зеркале. Да, руки подводят: уродливы. Порозовевшие от плохого кровообращения, с узловатыми фалангами, недостаточно длинные, с опухшими контурами. Однако грех жаловаться: костюм определенно удался. Античное драпе из шелковистого джерси цвета слоновой кости выгодно подчеркивало формы, делая ее выше и стройнее, чем на самом деле. Красивая бижутерия, скопированная с римских оригиналов и достойная дочери Приама, облагораживала осанку троянской пророчицы. К тому же ей совсем не нужен был парик! Не то что той, за стенкой. Длинные русые волосы, густые, вьющиеся от природы, были предметом восхищения всех парикмахеров, которые, завороженные такой богатой шевелюрой, сразу превращались в талантливых стилистов-визажистов. Она встряхнула головой, убеждаясь, что шиньон и диадема закреплены намертво. Ничто не шелохнулось. Ну а что касается макияжа, то бояться здесь нечего. Как же она красива! Правильное и утонченное лицо с большими зелеными глазами, благородного рисунка губы не очень-то нуждались в разных разрушительных притираниях. Легкие мазки вмиг убирали десяток лет, делая ее моложе сорока. Свой возраст она благоразумно скрывала. Та, другая, могла бесконечно сидеть на диете, сколько угодно размалевываться, но никогда ей не сравняться с Сарой.

Мысль об этом привела ее в хорошее настроение. Она начала возбуждаться. Все эти дружеские послания, все эти цветы горячили голову. Они были повсюду. Пышные букеты и скромные букетики стояли прямо на полу. Она наугад вытащила одну карточку, засунутую в букет роз. «К черту, Кассандра».[4] Подпись: «Дидона, царица Карфагена».

– Какая лицемерка!

Она разорвала визитную карточку. Чтобы успокоиться, открыла коробку шоколадных конфет, подаренных неизвестным почитателем, выбрала одну со сливочной начинкой, откусила половинку и тотчас же закрыла крышку. Слишком плохо для голоса. Подавляя влечение к сладкому, попозировала перед зеркалом, приступила к вокализам, последним перед тем, как окончательно онеметь до начала первого выхода, когда она, с блуждающим взглядом, в смятении, появится в волнующейся толпе. Чтобы не утомить голос, Сара довольствовалась еле слышным напевным повторением текста:

Живот взорвался страшной болью. Она вскрикнула, согнулась пополам, опрокинула пустую чашку, которая разбилась на навощенном паркете. Кусочки фарфора сложились в крест. Семь лет несчастий! Плохое предзнаменование. Она тщетно боролась с нахлынувшими на нее суевериями. Бесполезно. Это было сильнее ее! Никаких гвоздик! Никаких зеленых платьев! Никаких веревочек![5] Избежать этого легко, но против внешних проявлений не попрешь.

С удвоенной силой возобновилась забытая на несколько секунд боль. Ей знаком был этот симптом, который не отстанет от нее до самого выхода на сцену. Ее терзал страх. Ужасный яд! Никогда ей не удавалось от него избавиться. Колики усиливались. Она дотащилась до кушетки. Вытянулась на ней. Полегчало. Приступ был таким сильным, что она по-настоящему испугалась. Лишь бы спеть сегодня вечером! Усилием воли Сара напрягла мышцы лица, горла, языка и запела mezzo voce:[6]

Слава Богу! Голос безупречный, гибкий, теплый, хорошо звучит. Боль не испортила его. Как хорошо, что она поберегла его позавчера на генеральной! Партнеры, конечно же, были недовольны – и дирижер, и режиссер, и сам директор Оперы. Да ну их. Она им еще покажет этим вечером! Придет весь Париж. Будут критики, меломаны, а главное, директор «Метрополитен-оперы», специально прибывший из Нью-Йорка, чтобы послушать ее. Он намерен предложить ей роль в будущем сезоне.

А та изойдет завистью. От этой мысли Сара осмелела и встала. Спазмы она сможет контролировать дыханием. Только бы приручить их, чтобы они не появлялись неожиданно. Она взяла с гримерного столика кинжал, проверила действие хитроумного устройства. Скоро настанет его очередь.

Эрнест Лебраншю, поднимавшийся по ступеням широкой лестницы Пале-Гарнье, был завсегдатаем, журналистом «Мира меломанов». К его критическим статьям прислушивались. От него ничто не ускользало. Партитуры он знал наизусть. И горе тому, кто осмеливался транспонировать ноту или вставить каденцию там, где ее не должно быть. Замкнутый, проведший тридцать унылых лет на преподавательской работе в университете, всегда мечтавший быть артистом, ни блондин, ни брюнет, ни высокий, ни коротышка, ни красивый, ни безобразный, ни толстый, ни худой с неприметной, непритязательной внешностью, он был каким-то бесцветным, прозрачным.

Однако за круглыми очками поблескивали умом близорукие, довольно красивые, хотя и небольшие, глаза, серо-голубые, с жестоким, как закаленная сталь, всевидящим и проницательным взглядом. Зная это, он взял себе привычку никогда не смотреть людям прямо в лицо, всегда делал вид, что разглядывает какую-то точку на полу. Таким образом он избегал ненужных приветствий. Слащавые любезности и вычурная светскость так называемых просвещенных меломанов больше не беспокоили его. Заметив Лебраншю, главный администратор Оперы подошел к нему и лично вручил пригласительный билет и пресс-релиз.

– Надеюсь, вы хорошо проведете этот вечер. Ваше кресло в центре первого ряда. Соседом вашим будет директор нью-йоркской «Метрополитен-опера»; он уже там. Мы, разумеется, встретимся в антракте на сцене. Я предупредил, чтобы вас пропустили.

Журналист поблагодарил и стал подниматься по лестнице для почетных гостей. Величественная архитектура, задуманная для того, чтобы себя показать и на других посмотреть, сейчас поразительно контрастировала с видом парижской публики, одетой как попало. На мраморных балконах, окружавших зрительный зал, только иностранцы, особенно немцы, американцы и японцы, вырядившиеся в вечерние костюмы, казалось, принадлежали к прошлому, но к прошлому, о котором они ничего не знали. Ну а женщины по большей части были смешны в длинных дорогих платьях, розовых, голубых или зеленых, украшенных шелковыми ленточками, вышивкой гладью ручной работы или нейлоновыми кружевами. Некоторые красотки выставляли напоказ висевшие на плечах сумочки из чистой свиной кожи или шевро. Другие были обуты в сандалии Scholl; у одной на ногах были даже Birkenstock! Эта-то уж, вероятнее всего, находилась в свадебном путешествии: какая-нибудь медсестра! Что за обывательщина! Сам он носил костюмы только цвета маренго. Прямые, слегка обуженные, но прекрасно сшитые и хорошего качества – кашемировые зимой, хлопковые летом. И туфли со шнурками у него были сделаны по индивидуальному заказу. Туфли – это роскошь в одежде. Приходилось постоянно ухаживать за ними при помощи крема и шерстяной тряпочки.

Иветта, которая не пересчитать сколько перечистила обуви, сразу обратила на них внимание: зеркало, да и только!

– Опрятный мужчина, наверняка важная шишка.

Благодаря своему статусу – шеф бригады уборщиц как-никак – она получила от дирекции два пригласительных билета. Редчайший случай. Обслуживающий персонал не был приглашен даже на предпоследний прогон, предшествующий генеральной и премьере. С ней, конечно же, была и Айша. Подруги приоделись. На старшей был темно-синий дамский костюм, в котором она обычно по воскресеньям ходила к мессе. Младшая надела очаровательное, очень простенькое платьице, розовый цвет которого выгодно оттенял золотистость ее ванильной кожи.