Первые ощущения от качки оказались неприятными, но, глядя на бодрого Петра у штурвала, Федор не показывал вида. То и дело, каждый час, царь посылал Алексашку принести то соленый огурец, то кусок телятины.

По-иному первая встряска на море отозвалась на спутниках царя. Сначала не выдержал боярин Юрий Салтыков. Апраксин различил его жалкую согбенную фигуру с мертвенно-бледным лицом, когда он, едва ли не ползком, вылез на верхнюю палубу. С трясущимися руками и облеванной бородой он, шатаясь, опустился на палубу, закрыл глаза и, прислонившись к фальшборту спиной, застонал. Прохор принес кувшин с водой, плеснул ему на лицо. Тяжко вздохнув, Салтыков открыл глаза.

— Блевать надобно, боярин, — посоветовал Прохор, — открой пасть пошире, пальцы засунь подалее в глотку и там пошевели. Срыгнешь — и легче станет. Только рыгай не на палубу, а ближе к борту.

Один за другим на палубу выбирались Нарышкин, Троекуров, Стрешнев. Свежий ветер понемногу привел в чувство раскисших сановников. Глядя на них, Прохор посоветовал Петру:

— Надобно указать им, государь, наверху блевать, ветер-то образумит враз, да и каюта будет незагаженной.

Петр подозвал неунывающего Апраксина. Качка ему оказалась нипочем.

— Накажи, Федор, потешным, пущай наших бояр обхаживают, люди-то страдают.

Давно в полумраке исчез за кормой мыс Керец, крутой, обрывистый, поросший сосняком на двинской стороне. Прямо по курсу полуночное зарево высвечивало полукружье беспрерывной линии горизонта. Апраксин прошел на корму. В полумиле[12], растянувшись изломанной лентой, двигались купеческие суда, переваливаясь с борта на борт, в такт усиливающейся качке.

Рассвет застал караван у Терского, противоположного берега горла Белого моря. За ночь ветер посвежел, суда раскидало. Прохор, подойдя к правому борту, приметил:

— Волна-то океанская идет, со Студеного моря.

С фрегата выпалила пушка, и он повернул на норд-ост, параллельно открывшемуся Терскому берегу. К полудню шли курсом ближе к берегу, здесь оказался затишок и волна была не такой крутой. Угрюмые скалы отвесно уходили в воду. Глядя на них, Прохор продолжал рассказывать:

— Места здесь приглубые, однако каменья торчат, ежели вода спадает.

— Как спадает? — в один голос спросили Петр и Апраксин.

Прохор, недоуменно ухмыльнувшись, пожал плечами:

— Стало быть, государь, на Беломорье за два раза на день и в ночь водица в море то отливает, то прибывает. По-нашенски такое дело ливом прозывается.

— Отчего вдруг такое? — напирал на кормщика любопытный Петр.

— Бают, — почесывая затылок, Прохор кивнул на поднявшийся из-за горизонта диск луны, — что-то мудреное с месяцем повязано. Вот нынче рассветает, море-то спадает, к полудню воды прибудет. Вечером сызнова убудет, а в полуночь подымется.

— И какой мерой гуляет вода? — не отставал Петр, поняв, что такая природа моря не может обходить стороной морское дело.

— В сих местах, у Терского берега, сажени на две, а в устье Двинском — полсажени. Однако в ту пору, когда лив починается, Двина поверху вспять поворачивается. Самое время на дощаниках с устья к Городу подниматься.

Чем дальше к северу, тем выше громоздились скалистые берега, постепенно исчезала и без того редкая поросль короткоствольного ельника, в ложбинах речушек все выше поднимались лысые сопки. На третий день плавания каменистые берега вдруг раздвинулись. Издалека, с сопок, по широкой лощине, пенясь на порогах и валунах, к морю каскадами стремглав сбегала речка. Справа на высокой сопке белела шапка снега.

— Поной-река! — объявил Прохор и перевел взгляд на север. — Отсюда море Студеное плещется, а далее окиян.

Ночью заметно похолодало. Все, кто был в силах, вышли на палубу, поеживались в кафтанах, натягивали поглубже шапки. Прохор накинул на царя короткий зипун.

На востоке яркой полосой алел небосвод, красно-медное светило медленно выходило из-за обозначенного темной кромкой горизонта моря.

Апраксин взглянул за борт. Вода за ночь изменила белесый отсвет на свинцовый с чернью, мрачноватый. Ветер зашел к северу, и теперь суда продвигались вперед медленнее, часто меняя галсы[13]. Волна стала длиннее, но гораздо выше, яхту то и дело забрызгивало набегающей волной, и пассажиры поспешили убраться в каюты. Небо внезапно потемнело, появившаяся невесть откуда угрюмая туча закрыла полнебосвода, и на палубу посыпалась снежная крупа.

Прикрывая лицо, Прохор проговорил:

— Рановато нонче чичега объявилась, птицы-то, чаю, еще к теплу не подались.

Так же внезапно снежная завеса оборвалась, и опять выглянуло солнце. Под берегом вырисовывались острова.

— Три острова, государь, — проговорил Прохор и тут же посоветовал: — Далее, государь, нашей посудине плыть несподручно. Иноземцы-то с товарами, в грузу, им волна нипочем, а нас-то, гляди, валит в бок круто. Далее горше станет, волна с окияна пойдет поболее.

Петр переглянулся с Апраксиным. Осторожный Федор еще накануне вечером советовал дальше в Студеное море не ходить:

— Волна-то взыгрывает, Петр Лексеич, да и люди наши в одежке легкой, не по-зимнему одеты.

Спустя полчаса «Святой Петр» дважды пальнул из пушки и направился к фрегату. Там подобрали паруса и легли в дрейф. Не доходя кабельтова, яхта отвернула и начала дрейфовать. В рупор Петр и Голголсен прокричали взаимные приветствия и пожелания «попутного ветра».

Обратный путь занял два дня. Впервые Петр самостоятельно вел свой корабль по морю. К полудню распогодилось, море курчавилось белесыми барашками, умеренный ветер зашел к западу, на безоблачном небосводе засияло солнце.

Первый выход в открытое море, встреча с океаном запали в памяти царя на всю жизнь. Спустя три десятилетия он вспомнил об этом: «Итак, в 1693 году был у Города, и от Города ходили по морю до Поноя с английскими и голландскими купеческими кораблями и одним голландским конвоем, которым командовал капитан Голголсен; а мы были на своей яхте, именуемой «Святой Петр».

Апраксин удивлялся — когда царь отдыхает? Круглые сутки он или стоял у штурвала, или ходил от мачты к мачте с Енсеном, расспрашивал, лазил по вантам на салинги[14], работал со шкотами, разворачивал реи с парусами. Каждый раз при перемене галса Прохор предварительно докладывал ему и пояснял, что к чему.

На одном из длительных галсов притомленный царь крикнул Меншикову:

— Алексашка, тащи стул!

Снял кафтан, устроился на наветренном борту, где ослепительно сияло солнце, и задремал. Рядом прикорнул и порядком уставший Апраксин. Но забытье длилось недолго.

— Слышь-ка, Федя, даве перед отплытием Матвеев мне сказывал, в городе ожидают прибытия купеческих судов, то ли гамбургских, то ли бременских, строенных по-особенному. — Петр сладко потянулся и повернулся к Апраксину. — Так я надумал тех корабликов дождаться, полюбоваться на их устройство.

«Вот еще незадача, — подумал разомлевший Апраксин, — а я-то думал, скоро собираться в обратный путь». — Но царю ответил в тон:

— Раз есть такая потреба, государь, тому и быть.

События минувшей недели всколыхнули прежде благостное душевное состояние Апраксина. С тех пор как за кормой яхты, постепенно исчезая в дымке, сначала скрылись очертания Архангельского, а потом и вовсе пропал берег, странное, необъяснимо-томительное чувство поселилось в его душе. Неотступно следуя за царем, вслушиваясь в его реплики, перехватывая его восхищенные взгляды на вздутые паруса, идущие следом корабли, он, невольно для себя, проникался тем же интересом, заражался постепенно той же непонятной тягой ко всему новому, что открывалось в общении с морем. Какие-то мимолетные, схожие ощущения испытывал он и прежде на Плещеевом озере. Но те треволнения, в самом деле, теперь, при встрече с морем, казались детской забавой…

Утомленный бессонной ночью, Апраксин хотел задремать, но царь опять окликнул: