— Да, да, конечно! Спасибо. Спасибо!
Сама застеснявшись своей нелепой горячей благодарности, она поспешила отойти от окошка.
На платформе было пустынно, дул свежий ветер. Она прошла мимо толстой синей будки неопределенного назначения, наглухо запертой наискось положенной железной полосой.
Запасные пути были загромождены длинными составами товарных вагонов, густо запудренных какой-то ярко-желтой пылью. На другом конце длинной платформы слабо пахло цветущей акацией, и вдали видны были ровные ярко-зеленые весенние поля.
Она постояла, отдыхая взглядом на зелени просторного необозримого поля, и нехотя побрела обратно к желтым запыленным вагонам.
Началось и потянулось время ожидания. Тупое, бессмысленное время, которое потом вспоминаешь, как белую страницу в книге, на которой ничего не написано. Даже думать ни о чем не можешь: только ждешь и ждешь, не волнуешься, не мучаешься, просто как будто тебя временно выключили из жизни, и ты только дожидаешься, когда же тебя снова пустят обратно в твою жизнь.
Она много раз прошлась из конца в конец по платформе до тех пор, пока не почувствовала отвращения к запудренным желтым вагонам, синей будке и в особенности к железной полосе ее запора. Самым утомительным было то, что она заметила, как наизусть запоминает все ненужные подробности окружающего: рельсы, вагоны, будки, форму выбоин на платформе.
Она вернулась в здание вокзала. Касса была закрыта, за дверьми приглушенно галдел буфет-ресторан. Она села в уголке зала ожидания и прикрыла глаза, стараясь позабыть, где она находится. Все было бесполезно. Вокруг пахло знакомым, тревожным вокзальным запахом, и сами собой возникали обрывки воспоминаний о всех приездах и отъездах с разных вокзалов ее жизни, и ей начинало казаться, что очень уж много было тягостных и печальных проводов и прощаний на этих вокзалах.
Зажглись лампы, и она снова вышла на платформу.
Быстро темнело, стали видны звезды, и, поглядев на них, она, как в детстве, почувствовала себя крошечной песчинкой, и от этого чувства стало даже спокойнее на душе. Стоять было холодно, у нее устали ноги и запылилось лицо. Надо было возвращаться в зал ожидания, самое название которого показалось ей безнадежным. Она не сразу поняла, что произошло, когда за окнами зала вдруг с ровным затихающим громом замелькали, покатились вдоль платформы вагоны примчавшегося издалека скорого поезда.
Она бросилась к кассе, вдруг испугавшись, что упустила время. У кассы уже толпилась плотная кучка народу, а проходить сквозь очередь, как Захар, она не умела.
Поезд стоял. Уходили положенные ему немногие минуты, а она не могла даже заглянуть в окошечко кассы.
Сердце стало биться спокойнее — нечего было зря волноваться, время уже упущено. И тут вдруг щелкнуло окошечко соседней кассы. Оттуда ее громко окликнули по фамилии. Это была кассирша, которой она оставила свою безнадежную бумажку.
— Возьмете? Спальный прямого сообщения. Есть одно место!.. Ага, это вы, да? А мы вас не сразу узнали!.. Скорее бегите, сейчас отходит!
У нее освобожденно билось сердце при одной мысли, что она вдруг уедет от синей будки с железной полосой, от желтых вагонов, от туманных сумерек наступающей ночи.
Проводница впустила ее в вагон и тотчас подняла подножку.
В пустынном коридорчике вагона стояла тишина, в лицо пахнуло чистотой и комфортом, блестела у пола полоса начищенной меди, с мелкими звездочками отверстий, источавших мягкое тепло, полированные двери с одинаковыми медными ручками были все задвинуты. После вокзального цементного пола даже ноги радовались, чувствуя мягкость ковровой дорожки.
— Вот сюда, — недовольно сказала проводница.
Поезд неслышно взял с места, тронулся и пошел с медленно нарастающим погромыхиванием. Проводница щелкнула ключом, потянула за медную ручку и открыла дверь из освещенного коридора в полутемное купе. Свет маленькой лампочки в изголовье нижней полки был загорожен развернутой газетой, которую держал в руках лежавший под одеялом пассажир.
— В чем дело? — неприятно спросил голос. Газетный лист чуть сдвинулся в сторону, нахмуренный глаз выглянул на мгновение и тотчас снова исчез за газетой. — Я ведь просил, кажется?
— Ничего не могу, товарищ капитан! — сердито извиняясь, сказала проводница. — Все места заняты. Сажать некуда... Вот, гражданка, ваше верхнее! — поскорее ушла, защелкнув за собой дверь.
Загородившись газетой, пассажир некоторое время лежал не шевелясь, уткнувшись взглядом в заголовки новостей спорта. Заметив, что совершенно не понял смысла прочитанной строки — „прыгуны порадовали“, перечел ее и тут же опять позабыл.
Было очень досадно. Он нарочно не полетел вместе с другими на самолете, задумал спокойно выспаться за ночь в поезде. Проводница обещала никого к нему не подсаживать, и действительно все так и получалось, он уже принял две таблетки снотворного, и вот все испорчено. Ну, в общем-то наплевать. Первая досада как будто уже улеглась, но все-таки как будто что-то изменилось в тесном купе. Что-то беспокоило, только он не мог никак разобраться, что именно. Он постарался встряхнуться, снова начать читать, но дальше обрадовавших прыгунов дело не пошло.
Женщина — он только и успел разглядеть, что женщина, — ушла в умывальный закуток между двух купе и защелкнула за собой дверь. Поневоле он стал прислушиваться к плесканью воды в умывальнике, едва слышному сквозь гул мчащихся под полом тяжелых колес, поскрипывания и звякания какой-то однообразно раскачивающейся железки. Рядом с его форменным пальто капитана торгового флота теперь покачивалось пестренькое маленькое чужое пальтецо.
Постукивал кран. По-домашнему плескалась вода. Только и всего. Но все-таки все стало другим. Отчего? Кажется, она что-то невнятно ответила проводнице, когда та указала ей место? „Хорошо“ или „спасибо“. Он только смутно расслышал ее голос.
Дверь щелкнула, открываясь и закрываясь. Он мельком увидел ее, когда она обернулась. Маленькая, кажется, в брюках... нет, в пижаме, потом совсем рядом с собой увидел светлые, тяжелые пряди волос, упавших на лоб, закрывая лицо женщины в тот момент, когда она наклонялась, чтобы вытащить раздвижную лесенку из-под столика у самого изголовья его койки. Пряди волнистых волос взметнулись и исчезли из его поля зрения, потому что он все еще крепко держал перед собой, стискивая пальцами, свою газету.
Он слышал, как она раздвинула лесенку, потом скрипнули пружины, она уже была наверху, чемоданчик проехался по полу багажной полки. Зажегся синий свет — она зажгла ночную лампочку. Теперь сверху не слышно было никакого движения. Она легла.
Поезд гремел и мчался, равномерно постукивая. Пальцы у него занемели от боли, он опустил газету и какое-то время лежал в оцепенении, не зная, что делать.
— Извините, — совершенно нелепо выговорил он наконец, — извините, пожалуйста, я не знаю, что вам сказать.
Сверху донесся какой-то беспомощный вздох:
— Боже мой... я тоже не знаю.
— Значит, я не ошибся. Да разве я мог ошибиться... Только я опомниться не могу, — он скомкал кое-как, отбросил газету и щелкнул выключателем, погасив лампочку у себя над головой. — Чудо какое-то. Или мне снится?
— Или мне? — В ее голосе слышна была суховатая усмешка и в то же время неимоверно знакомая, мгновенно проскользнувшая хрипотца волнения. Она сама услышала и сейчас же ее убрала, поспешно кашлянув.
— Вот и встретились, а?.. Вы, наверное, по обыкновению с каких-нибудь концертов своих возвращаетесь?
— Да уж, по обыкновению.
После первых расхожих слов, которые произносятся сами собой, без всякого усилия, он опять надолго замолчал, чувствуя, как постепенно все сильней его охватывает чувство растерянности, изумления и тревоги.
„Идут минуты, уходит время, — стучало у него в голове, — а я молчу как пень. И она молчит, не поможет. Наверное, думает, что мне и сказать нечего“. Голос у него вышел какой-то виноватый, уговаривающий, когда он с трудом выдавил наконец:
