Больше всех потерялся, кажется, Владимир Семенович. Лезвин ткнул его гневным взглядом:

— Ну! Досекретничался! Любуйся!.. Так бы и дал тебе!.. Юленька, золотце, ну было, ну правда, да ведь все прошло! Все окончилось... Да что вы застыли? Уж лучше вы себе волю дайте, как эта барышня!.. А?..

— Ох, товарищи! Мне ведь ехать пора. Прошу у всех извинения, машина ждет... Вы тут разберитесь без меня... Может, чаю, а, Юленька? — И он с постыдным облегчением исчез в прихожей, где тотчас хлопнула дверь.

— Сбежал! — с сердцем сказал Лезвин. — Хотя нет, ему действительно надо. Он в клинику, товарищи, поехал. К жене. У него жена там, знаете ли, находится.

Зинка расслабилась и успокоенно, тихо ревела в углу дивана, закрывая лицо руками. Давно к ней присматривавшаяся с интересом собачонка вспрыгнула на диван, сунула нос ей между ладонями и щекой, посмотрела, нет ли там чего? — убедилась, что ничего, кроме мокроты и похныкивания, нет, стала осторожно отдирать лапой Зинкину руку от лица.

— Теперь я пойду, — сказала Галя и хотела встать.

— Вам куда-нибудь надо? — внимательно спросил Лезвин.

— Мне?.. Куда мне надо? Нет, никуда не надо.

— Тогда, я думаю, может быть, кто-нибудь сумеет чаю сорганизовать?

— Разрешите мне! — вызвался Дымков со строевой бодростью. — Чайник уже вскипел. Только укажите, где брать посуду, я сейчас заварю.

Чаепитие, то есть накрывание на стол, доставание пачек печенья, добавление варенья из большой банки в две вазочки — оказалось лучшим выходом из неловкого, тягостного положения, в котором нечаянно оказалась вся сборная компания.

Все оказались при деле и, как ни странно, стали брать варенье, хрустеть сухариками и пить чай, точно для этого тут и собрались.

И вот за этим обыденным, домашним занятием у всех отлегло от сердца, всем вдруг стало казаться, будто они давно, хорошо и доверчиво знакомы. Точно спутники, которых связала дальняя, долгая общая дорога.

— А вы его дочка? Я так и подумала, — вдруг быстро спросила Галя и, сама себе утвердительно кивнув головой, улыбнулась Юле одними глазами. — А Инспектор к вашей маме... в клинику? Она уже, может быть, выздоровела, да?

— Ее, может быть, отпустят домой, только ненадолго. Может быть, на Новый год. Но это точно неизвестно.

— А она давно?..

— Давно.

— К Новому году она уже должна выздороветь?

— Нет, — Юля ответила спокойно, уклончиво. — Просто ее отпустят на Новый год. Вот мы и ждали.

— Чего вы ждете? — недоверчиво вмешалась Зинка. — Отпустят или нет?

— Вот увидим! — хмурясь, отвернулась Юля.

— Вы знаете! — вдруг с чуткой бестактностью прервала становившийся странным разговор Галя. — Вы знаете, где мы познакомились? — Она впервые после его смерти заговорила про мужа. Почему-то ей легко стало. Даже захотелось тут, сейчас что-нибудь рассказать. Точно говорила о том, что было незапамятно давно, так давно, что о себе можно говорить уже как о третьем лице. — Он меня с танцплощадки взял. Околачивалась я по танцплощадкам. Водки я еще не пила, нет. Так, кагор какой-нибудь. До водки не дошла, и он меня увидел, сам не танцевал, а увидел и увел. И я от него два раза убегала. Он все сверхурочно работал, чтоб мне подготовиться поступить в медицинский, а сейчас я уже на второй курс перешла. Он на такси работал, пока я не окончу, а тогда он поступит... кто меня знал, не поверили бы, что когда-нибудь поступлю и на втором курсе буду. И я бы не поверила... А вот как получилось, правда?

Телефон зазвонил от долгого ожидания нервным, режущим ухо звоном. Юля схватила трубку.

— Я, я... — тихо проговорила упавшим голосом. — О-ой... Неправда?.. Ой, с ума сойду...

Голос Владимира Семеновича звучал суховато, он говорил из какого-то официального места, как бы небрежно, по-деловому:

— Юля, понимаешь, мы скоро приедем... Да, с мамой... Ее одевают, она уже одевается.

— Как, прямо сейчас?.. — в испуге внезапной нечаянной радости кричала Юля. — У нас даже занавески не повешены... И мы тут чай пьем! Мы тут все чай пьем... А на сколько? Неужто до после Нового года?

— Ну, зачем тебе трубку, мы же едем сию минуту... Это мама подошла!

— Юля, мы сейчас едем! — голос матери ликующий, совсем здоровый голос, звенящий от счастья. — Лезвин у нас? Ты его не отпускай! А кто еще?

— Мама, ты их не знаешь... Ну, да, Зина здесь с одним, Дымковым, и Галя, они собираются уходить.

— Неправда! — возмущенно сказала Зина.

— Кто у вас сказал «неправда»? — смеясь, спросила мама.

— Зина сказала.

— Пускай никто не уходит... Сколько времени я гостей не видала. Пригласи их в гости. У нас есть чем их угостить?

— Мама, скорей! — простонала Юля. — Приглашу! Только скорее!..

Едва она, не опомнившись еще, обернулась от телефона, Дымков вскочил:

— Где занавески? Стремянка я видел где. Не бойтесь, будет сделано, как в ателье.

— Это твоя мама? Она сюда приедет? — жадно вытаращив глаза, набросилась Зинка.

— Она вас всех приглашает в гости.

— Я и так не ухожу... Юленька, а как это: до после Нового года — я не понимаю. А потом?

— Что потом?.. Ну, не знаю... Возвращаться обратно в клинику.

— А потом? Юля?

— Кто знает, что бывает потом? Может быть, ее опять отпустят... Ты только подумай, она целый месяц будет дома, даже на Новый год! Она вернется в милую свою прежнюю жизнь! Мы надеяться не смели на такое счастье... Ой, как тут накурено...

Она, нетерпеливо дернув звякнувшим запором, настежь распахнула двойные рамы.

Морозный воздух хлынул в комнату. Далекие окна домов мягко светились через площадь сквозь медленно и косо плывущий поток мохнатых снежинок. Комната наливалась крепким диковатым запахом мороза и вольного снега, казалось, что нет за окном никакого города, а только белые холмистые поля, за которыми вдали едва мерцают чьи-то огоньки в горах.

Галя подошла и испытующе заглянула Юле в лицо.

— А я понимаю. Значит, сейчас все хорошо. Да?

— Да, да, они, наверное, уже садятся в машину... Господи, да они уже, наверное, едут!..

— Наверное. Я рада. — Она робко дотронулась пальцами до ее плеча. — Знаете, правда, я за вас очень рада.

Они остались вдвоем у окна. Стояли рядом, молча, понимая друг друга, как сестры, у которых на плечах одинаково тяжкий груз только начинавшихся жизней с их радостями, обманами и горем, нестерпимым и все же не вечным.

Зина, прислушиваясь к ним, просто попятилась от великого изумления. Все продолжая пятиться, наткнулась на Лезвина, быстро повернулась и ухватила его за пуговицу. Жарко дыша в самое ухо, страстно зашептала:

— Послушайте! С ума они сошли? Ведь ее в последний раз отпускают. Ведь это ужасно!.. Ужасно? Что же это за счастье?.. Да вы-то что? Тоже можете радоваться?.. Все с ума посходили!

— Да ведь вы и сами радуетесь, — не глядя на нее, сказал Лезвин.

— Я?.. Как это может быть!.. — плаксиво изумилась Зина. — Дымков, ты что-нибудь тут?.. Ты все понимаешь? А?

Дымков стоял на стремянке под самым потолком.

— Я занавески вешаю.

Голос его звучал твердо и строго. Зинка метнула на него испуганный взгляд и разом послушно оборвала хныканье.

В глубокой ночной тишине, сквозь сон расслышал неясный шум. Что это могло быть? Прикидывая разные зрительные образы к этому, слабо расслышанному, нераспознанному звуку, он представил себе приоткрывающуюся скрипучую дверь... колодезь?.. крик?.. — ничего не сходилось, и тут звук, скрипучий, ноющий, повторился. Сразу все стало так же ясно, как если бы он прямо у себя перед глазами все увидел: старую, сохнущую сосну на холме, похожую на скелет дерева с двумя живыми веточками у самой макушки. Ее длинный голый сук с начисто содранной корой, дотянувшийся до ветки соседней сосны. Этот скрипучий, кряхтящий звук дерева, трущегося о дерево, все объяснил: поднялся ветер с реки, вот и все. Тишина. На оконных рамах ровные белые полоски снега... Но тут же, разом он вспомнил: да ведь никакого снега тут и быть не может! Ведь еще осень, и светлые полоски на раме — это от лунного света. Осень, и ночь еще не кончилась.