Пока рабочие выкатывали на сцену рояль для последнего номера, Наталья Павловна стояла в глубине кулисы и, в который уже раз, с легкой брезгливостью старалась разгадать: почему этот пошлый, неталантливый, до смешного самодовольный человек имеет все-таки какой-то успех...

Публика еще раз засмеялась, хоть и недружно. Вот, опять подумала она, конечно, ведь не его же анекдотам и остротам смеются. Скорее просто тому, что вот такой потешный толстячок, одетый, как жених, фамильярничает, изображая обаятельного, блестяще остроумного артиста. Может быть, смешит сама ничтожность его фигурки, занимающей место на громадной сцене, его жалкая манера, пулеметной скороговоркой выпалив кусочек заученного конферанса, вдруг замереть в заготовленной внезапной паузе, точно пережидая бурю аплодисментов, а на самом деле выпрашивая таким способом их у публики. Совсем неловко становилось, однако, когда он своим голосом старого анекдотчика начинал декламировать что-нибудь трогательное, с пафосом. Про маму, которая ждет не дождется сыночка, или про седую учительницу, навестить которую приходит ее бывший плохой ученик, ставший удивительным профессором... Тут публика не могла не поаплодировать. Не ему, конечно, а добрым словам. А он утомленно и снисходительно раскланивался.

Пора было выходить Наталье Павловне. Конферансье повелительным жестом Мефистофеля, вызывающего из небытия прекрасное видение, взмахнув короткой ручкой, ликуя возгласил, что вот именно теперь в истории человечества наступил миг явления чуда: Эсмеральды Бутасовой — исполнительницы лирических песен.

Вышла Эсмеральда и, наивно моргая длинными ресницами, предстала перед залом в сиянии желтого луча прожектора.

— У рояля!.. — с заметной небрежностью провозгласил конферансье, и Наталья Павловна, мельком поклонившись, прошла и села на свое место к роялю.

Эсмеральда пела, влюбленно прижимая ко рту микрофон. Публике нравилось, что она свежа, модно сложена и одета, а Наталья Павловна, вслушиваясь в ее пение, думала: «Ах, дубина, опять!.. Да разве можно так орать: „Тишина-а!!“» Или: «Ну, молодец, наконец-то послушалась: просто проговорила последнее слово, вот публика сразу и оценила!.. В общем, моя милая, все-таки тебя ожидает большой незаслуженный успех!»

Концерт кончали второпях, всем пора было на поезд. Эсмеральда догнала, обняла и поцеловала в шею Наталью Павловну.

— Спасибо, дорогая, вы, как всегда, оказались правы, я ведь сегодня сделала, как вы хотели. Сделала? Правда хорошо? Спасибо! — и убежала переодеваться.

Все занятые в первом отделении со своими чемоданами и инструментами в чехлах давно уже были на вокзале. Остальные сидели и томились в пустом фойе Дома культуры, ожидая автомобиля. Конферансье Захар Аркадьевич — душа и организатор всех поездок и „левых“ концертов, то нервно названивал по телефону, то лепетал успокоительные слова артистам, заражая их собственным паническим страхом: опоздать к поезду.

Лет десять или двенадцать назад, в те времена, когда фамилия Натальи Павловны, напечатанная громадными буквами, неизменно занимала почти всю афишу, едва оставляя место в самом низу для виртуозов на баяне, балетной пары и артистов оригинального жанра, некий помощник бухгалтера долго и бесплодно околачивал пороги концертных учреждений. Он всей душой был предан искусству, все равно какому, только чтоб избавиться от необходимости каждый день ходить на работу в свою бухгалтерию. Он был настойчив, жалок и плакал, когда отказывали взять его в самую плохонькую поездку „рабочим за все“: бутафором, костюмером, помощником по переноске тяжестей, кем угодно.

Именно Наталья Павловна тогда сжалилась над этим неуклюжим и бездарным канцелярским жителем, помогла ему взобраться на самую низшую ступеньку. Больше ему ничего не надо было. Он через два-три года стал Захаром Аркадьевичем. Теперь он любил говорить: „Мой путь в искусство был нелегким“. Он был из породы людей, которые никогда не прощают тем, кто им однажды помог. Его тусклое помбухгалтерское прошлое теперь представлялось ему постыдным пятном на сверкающем фоне его эстрадно-артистического настоящего, он подозрительно сторонился людей, помнивших это прошлое.

Наконец примчался забрызганный грузовик. В него впопыхах навалили вещи. Некоторые артисты, ради верности, сами полезли в кузов. Другие остались дожидаться легковой машины.

Эсмеральда нервничала, и Захар пытался целовать ей ручки, клялся жизнью своей матери, что все будет „о’кей“, а она била его перчаткой по носу, называла противным негодяем и чудовищем.

И тут перед подъездом возникла „Волга“. Началась суматоха. Один за другим, ныряя головой вперед, артисты набились в машину. А Захар Аркадьевич как стоял, так вдруг и оказался сразу внутри.

— Где же наша Наталья Павловна? — донесся из глубины переполненной машины наивно-удивленный возглас Эсмеральды, устраивавшей на коленях большую картонку.

Глядя вслед умчавшейся машине, Наталья Павловна усмехнулась и понимающе переглянулась со старой костюмершей Зиной, оставшейся стоять с ней рядом на тротуаре у подъезда.

Мимо проехал полупустой автобус. Они посовещались и нерешительно двинулись к автобусной остановке, хотя надежды поспеть к поезду на автобусе было мало. Еще постояли у остановки минут пять. И когда надежды уже не оставалось совсем, прямо около них, взвизгнув тормозами, остановилась с разгона сияющая черным лаком пустая „Волга“. Высунувшись из распахнутой дверцы, незнакомый парень радостно объявил:

— А ваше фамилие объявляли, я услыхал. Это вы и есть? У меня пластинка ваша, верно? Что ж вы стоите?.. На вокзал? Садитесь скорей! Вы же опоздаете!

Поезд уже подошел и простоял две или три минуты на остановке из положенных ему десяти.

— Где же вы пропадали? Кошмар какой-то, ведь поезд уходит! — выскочил им навстречу и, не давая им рта раскрыть, закричал Захар Аркадьевич. — Я их ищу, а они где-то... — он хотел сказать „разгуливают“, но постеснялся, — ...где-то находятся!.. Сейчас я попробую выцарапать вам билеты!.. Только не пропадайте больше, а то я ни за что не отвечаю.

Он прошел сквозь очередь, как раскаленный нож сквозь масло, и всунулся в окошечко кассы.

Через минуту все стало ясно: билетов у него нет и взять неоткуда. Костюмершу Зину Захар все-таки впихнул в какой-то вагон, где мест, по-видимому, тоже не было, но чем-то задобренная или просто ошеломленная проводница согласилась ее впустить.

Наталье Павловне он почему-то с видом необыкновенно значительным вручил ее командировочное удостоверение.

— В любой кассе вам без слов выдадут билет по этой бумаге.

— Вы что, с ума сошли? — ответила она удивленно. — Зачем мне бумаги? Где мой билет?

— Без капризов, только без капризов! — торопливо, но нахально протараторил Захар Аркадьевич. — Вы же видите!

Она увидела, как он растворился в толпе, слился с ней, на одно короткое мгновение возник вдалеке, уже бодро взбираясь по лесенке в мягкий вагон, и тут же поезд мягко двинулся с места и, неторопливо постукивая, вагон за вагоном, прошел мимо платформы. Она отчетливо представила себе, как хорошо бы отхлестать его по отвислым щекам. Потом постаралась не зареветь от обиды, и это ей удалось.

У кассы не было очереди. Она показала кассирше свое удостоверение от филармонии, отлично понимая, что это бессмысленно. Она сама так и сказала кассирше, и кассирша это подтвердила. Однако, видимо, в ней вызвало некоторое сочувствие то, что Наталья Павловна как будто даже сама немножко стесняется своего плохонького удостоверения и не только ничего не требует, но, кажется, даже ни на что и не надеется.

Продолжая рассматривать лежащее перед ней удостоверение, кассирша снова прочла фамилию Натальи Павловны, пытаясь припомнить, почему она кажется ей знакомой, но так ничего и не припомнила. Осталось только смутное ощущение, будто что-то хорошее связано с именем, вписанным в бланк удостоверения.

— Знаете что, — сказала кассирша. — Через три с половиной часа будет проходить севастопольский. Возможно, у них будут свободные места. Очень может быть. Хотя, конечно, едва ли. Хотя ведь сейчас не сезон, так что кто его знает?.. А вы все-таки подойдите к кассе попозже!