– А как же мебель? – спросил я. – Ведь после того как здесь побывал лифт, от нее вряд ли что-то осталось.

– Вы правы, – ответил граф, проведший детство и молодость в фамильном замке с длинными анфиладами комнат, по которым изящными плавными скачками носились лакеи с высоко поднятыми серебряными подносами и с развевающимися от сквозняка полами ливрей. – Мебель каждый раз приходилось покупать заново. Но мне, как видите, хватает и этой старой дешевой рухляди из комиссионки. Кроме того, психологи советуют иногда менять мебель, это благотворно влияет на психику. Мне хорошо здесь, я очень доволен своим жильем.

Каждый вечер зверь загадывает мне загадки, и, если я не знаю ответа, он кусает и пинает меня. Зверь похож на маленького леопардика и в иных обстоятельствах мог бы показаться даже симпатичным. Пока что я не отгадал ни одной загадки.

Он находит меня везде, где бы я ни был. Иногда я, невзирая на скуку, засиживаюсь с кем-нибудь допоздна в надежде, что зверь не отважится приставать ко мне на людях. Он и впрямь показывается только мне, но зато умудряется всегда добраться до меня: зайдя в уборную, я слышу над головой шуршание, на бачке начинает подпрыгивать крышка, и вот из него уже показывается маленькая лохматая головка, кивает мне и говорит: «Что спрятано внутри большого фиолетово-белого полосатого шара, который ранним летним утром катится по мокрой автостоянке в сонном «спальном» районе некоего города?» Остальные его загадки такие же дурацкие.

Или, скажем, лежу я в постели дома у своей подруги; она уже уснула, и я тоже засыпаю, надеясь, что уж сегодня-то обойдется без загадки, но тут из-за подушки высовывается звериная голова, щекочет меня усами и шепчет мне в самое ухо: «Утром у него четыре ноги, в полдень две, а вечером семнадцать, он сидит в холодной печке, что стоит в темном и пропахшем сыростью вокзальном зале ожидания в Тынце-над-Лабем, и распевает глухим голосом положенную на музыку статью Яна Мукаржовского "Эстетическая функция, норма и ценность как социальный факт"». А то сижу я с друзьями в кафе «Славия» и вдруг чувствую, что кто-то царапает мне коленку. Я заглядываю под стол и утыкаюсь лицом в мокрый звериный нос, леопардик обхватывает меня лапой за шею, затягивает еще глубже под стол, приближает нос к моему уху и шепчет: «Сегодня ничего сложного: оно расползлось по тарелке, которая находится на стойке кафе "У двух макак" на бульваре Сен-Жермен в Париже, и визжит так громко, что его слышно аж на пляже в Буало-сюр-Мер». Едва я, бледный, успеваю вынырнуть из преисподней, бормоча, что уронил ручку, как тут же чувствую, что меня опять тянут за штанину. Я снова быстро ныряю под стол и слышу: «А вот и подсказка: оно коричневое (во всяком случае по будням) и никогда не читало комментариев Сигера Брабантского к Аристотелю».

Как я уже сказал, мне не удалось отгадать ни одной загадки; тем не менее я непрестанно думаю о них: с одной стороны, я боюсь зверя – не только его пинков и укусов, но и неприятных, язвительных замечаний (типа «Ну конечно, венец творения, homo sapiens, – при этом он делает уморительные гримасы, – а что летом угловатое и мигает, а зимой продолговатое, студенистое и бегает по шоссе – не знает, не может, видите ли, вспомнить»), с другой стороны, мне и без всяких наград и наказаний хочется узнать отгадки. Когда я сдаюсь, то всегда спрашиваю, каков же правильный ответ, но зверь не дает отгадки, он ворчит только: «Не мне тебя учить, ты же у нас властелин природы, венец творения, а я всего лишь глупая зверушка» и прочее в таком духе. Я люблю животных, люблю и этого несносного зверя, помешанного на дурацких загадках, но бывают минуты – особенно если он принимается хныкать и обижаться, строя из себя несчастное создание, несправедливо оскорбленное эволюцией видов, – когда мне хочется его отлупить. Может, это и решило бы окончательно проблему с загадками, но пока я этого не сделал.

И вот я хожу и размышляю о звериных загадках. Окружающие считают меня великим философом, потому что я только и делаю, что размышляю, и надеются, что я создам великое философское произведение, summu philosophaie. В действительности же за всем этим скрывается животное. За всем на свете скрывается некое неприметное животное, клубочком свернувшееся в уголке.

Я не слишком верю, что у загадок есть какой-то смысл и что они вообще имеют ответ. Но я не противлюсь своему желанию думать о них, хотя и знаю, что меня покусают и поцарапают вне зависимости от того, размышляю я о них или нет. Причем мне давно уже понятно, что главное зло – это не зубы и когти зверя, а как раз постоянные размышления о загадках, которые настолько занимают мое внимание, что я не расслышал тихие робкие голоса, звавшие меня в темные подворотни и переулки, пропустил свидание с лесными вилами, дал увянуть росткам фантастических приключений, не заметил, что совсем рядом со мной открылся путь в Азию, к золотым храмам в джунглях, прошел мимо приотворенной садовой калитки и клада гномов, сияющего на ночном мху, не услышал пения сирен, которое привело остальных к изумительному крушению.

Если вы думаете, что за годы бесплодных размышлений я хотя бы потренировался и набрался опыта, который помог бы мне в будущем, то вы, к сожалению, заблуждаетесь: упражнения и опыт позволяют нам ближе познакомиться с внутренним устройством того или иного предмета, но у загадок такого внутреннего устройства нет, мне, во всяком случае, его обнаружить не удалось. Я не сдвинулся с точки, на которой находился много лет назад. Однако бывают минуты, когда я совершенно уверен в том, что вот-вот отыщу ответ на все загадки разом и что ответ этот послужит ключом к остальным, еще не произнесенным вслух загадкам. Это минуты величайшего – на грани возможного – душевного напряжения, свет – вот он, рукой подать, мое тело вибрирует в такт его волнам, проходящим сквозь меня… но в результате все это оканчивается ничем и свет опять ускользает. Это безнадежно; когда я пытаюсь помочь видению своими рациональными размышлениями, конструкции разума заслоняют свет и уводят меня прочь; когда же я отключаю разум и лишь пассивно ожидаю, что свет сам превратится в познание, видение исчезает, ибо ему не за что зацепиться. Меня одолевают беспомощность и злость. Вдобавок в такие моменты я совершенно точно знаю, что решение окажется очень простым и что если когда-нибудь мне удастся отыскать его, то я вынужден буду сам смеяться над собой – мол, как же это я не нашел его раньше.

Если момент озарения приближается в тот момент – да, бывает и такое, – когда зверь находится рядом со мной, то он умолкает и серьезно смотрит на меня глубокими кошачьими глазами. Он ничего не говорит, его гибкое тело дрожит от напряжения. Мы долго молча глядим друг на друга, я смотрю на зверя, и в моих глазах читается одна-единственная просьба – я хочу, чтобы он помог мне, чтобы подсказал, но зверь молчит, я знаю, что он не в силах помочь мне, он смотрит на меня, и в его глазах я вижу обращенную ко мне просьбу вспомнить. Когда же зверь наконец понимает, что я снова проиграл, он колотит меня лапками, кусает в лодыжку и уходит прочь – по своим загадочным тропкам, вьющимся среди мебели.

Бушующее море в ночь после кораблекрушения: я отчаянно вцепился в бревно, волна несет меня прямо к берегу и тут же тащит назад, я пытаюсь ухватиться за первый попавшийся предмет – это оказывается мягкая софа, но рука каждый раз соскальзывает с гладкой, туго натянутой обивки в больших цветах. Софа стоит в углу комнаты, в центре которой находится круглый стол; над ним горит висячая лампа, а возле стола сидит заместитель Восагло с детьми и по-идиотски учит их жизни. Они наверняка помогли бы мне, подали бы руку и вытащили меня из страшных черных волн, но они не знают обо мне, не знают о море, которое заливает уже края их комнаты, кому какое дело до того, что творится в темных углах, там, куда не достигает свет висячей лампы, – за спинками диванов. Наша территория невелика, мы живем посредине. Глухо рокоча, набегает мощная волна, подхватывает меня и несет обратно в необъятное море, свет лампы удаляется и исчезает.