Ух, как хорошо было мчаться так бело-розовым морозным утром среди позолоченных солнцем стволов! Лёгкие санки подскакивали на всех неровностях дороги, птицей взлетали на пригорки — и казалось, вот-вот оторвутся от земли и поднимутся выше деревьев.

Неизвестно было, что впереди, и от этого у детей ещё больше замирало сердце.

На поворотах лось замедлял бег, и тогда детям казалось, что вот сейчас за деревьями они увидят избушку на курьих ножках, или медведя, или Руслана, которого несёт по воздуху на длинной, развевающейся бороде злой карла Черномор.

Сашке хотелось кричать от радости. Но щёки покалывало, и дух захватывало морозным воздухом. Сашка не решался открыть рта.

У большой белой поляны с кустами дядя Миша подобрал вожжи, крикнул:

— Альцес, тихо, тихо!

Лось перешёл на шаг.

Дядя Миша обернулся к детям:

— Ходко идёт? Он и по лесу так может. Ему всюду дорога, не то что лошади. Тут болото, а вот смотрите-ка.

Повинуясь вожжам, лось повернул на поляну, пошёл прямо по чистому снегу, перешагивая через кустики.

Вдруг лось встал, и в тот же миг из-под ног у него с треском и лаем вырвалась целая стая больших серебряных птиц. Дети вздрогнули от неожиданности.

Но птицы уже исчезли за кустами.

Только поднятое ими снежное облачко сверкало и переливало в воздухе красными, золотыми, зелёными искрами.

— Ах, как волшебно! — вскрикнула Маша. — Совсем как на ёлке!

— Лучше, племяшка, лучше: у вас под Новый год одна ёлка, а тут смотри их сколько. Да какие все красавицы.

— Искорки, птицы! — говорила Маша.

— Это белые куропатки. Они тут ночевали под снегом. Хорошо им там: тепло и никто не увидит.

— Здорово они лают! — хохотал Сашка.

— Это петух. Он всегда так.

Дядя Миша опять направил лося на дорогу. Они подождали Ванюшку и поехали дальше, потихоньку теперь.

Два раза лес расступался, широко открывались поля. Проехали две деревни.

Колхозники и их ребята все весело здоровались с дядей Мишей и Ванюшей. И тут, в деревнях, никто уже не удивлялся на лося, как в посёлке у станции. Ребятишки подбегали, протягивали лосю куски хлеба и кричали:

— Алька, Алька, на, возьми!

Видно, хорошо его знали.

За второй деревней начался такой густой, тёмный лес, какого ещё не было по всей дороге. Тут скоро сани свернули с большой дороги на маленькую, и дядя Миша сказал:

— Ну, вот сейчас и приедем, тётя Киля, верно, заждалась уж нас.

Расставленные вдоль узкой лесной дорожки телеграфные столбы мешались со стволами деревьев.

— Тётя Киля? — повторила Маша. — Какое смешное имя. Мама как-то по-другому называла.

— Да видишь ли, — смущённо улыбаясь, сказал дядя Миша, — тётку-то твою, собственно, Акулей звать: Акулина она, Акулина Ивановна. Да, знаешь, очень по-деревенски как-то выходит. Тётка и велит называть себя Акилиной. В книжках-то так пишут: Акилина.

— А я буду её звать «тётя Килька»! — сказал Сашка.

— Что ты, что ты, паря! — испугался дядя Миша. — За это тебе попадёт от неё. Да и мне достанется. Нет, ты уж, пожалуйста, зови её «тётя Киля», Акилина Ивановна.

— Ах, значит, она злюка? — сказал Сашка, потирая замёрзшую щёку. — Тогда я буду её звать «тётя Акула».

— Ещё хуже! Совсем она не злая. Она всем добра хочет, а особенно детям. Своих-то, видишь, у нас нет детей, так она над чужими трясётся, как клушка. Ты, паря, уважь меня: зови её тётей Килей, не ошибайся смотри. Ладно?

— Ну ладно, — сказал Сашка. — Не буду Килькой, не буду Акулой.

И ещё крепче потёр щёку.

Лес вдруг кончился, и телефонные столбы побежали в гору.

На широком, пологом холме вырос длинный низенький деревянный дом. Вокруг него было несколько изб и сараев, а над ними возвышалась сквозная башенка из брёвен, заострённая кверху. В серёдке виднелись лесенки.

— Это дозорная вышка, — объяснил дядя Миша. — Смотреть, не загорелся ли где лес или что.

Тётя Киля в коротеньком полушубке вышла на крыльцо длинного дома встречать гостей.

Они была высокая, угловатая, курносая.

— Желанные! — закричала она певучим голосом, сбегая с крыльца. — Да какие вы красавчики!

Дети не успели поздороваться, как вдруг она быстро наклонилась, схватила в обе руки снегу, как ястреб, налетела на Сашку и ухватила его за щёки.

Сашка заревел благим матом и стал отбиваться обеими руками. Закричала и заплакала Маша. Кричали что-то и тётя Киля с дядей Мишей.

Поднялся ужасный шум.

Тут дядя Миша подхватил одной рукой Машу, другой Сашку и внёс их в дом.

Приехали.

— Сашка! Шашик! Шуршинька! — слышит Сашка сквозь сон. — Вставай!

«Почему меня будит Маша? — борясь со сном, думает Сашка. — Почему не мама? А где мама?»

Сашка с трудом приоткрывает глаза, смотрит на бревенчатую стену, переводит глаза на потолок — потолок из широких досок — и ничего не может понять. Что это за комната? Где он?

И вдруг ему припоминается всё сразу: как он охотился на львов, как отец и мать сказали, что они уезжают в Африку, как приехал дядя Миша, и поезд, и лесная дорога, и… Вот только не может Сашка вспомнить хорошенько про тётю Килю, тётю Акулю, Акулу…

— Маша, я не помню, за что она на меня?

Маша присаживается к нему на кровать. Она уже одета.

— У тебя вчера жар был, Шашик, вот ты и не помнишь. Когда мы приехали, тётя Киля увидела, что у тебя щека сделалась белая, и хотела скорей оттереть её снегом. Всегда трут снегом, когда нос или щёки отморозят. Она не злая. Она давала тебе чаю с малиновым вареньем и рассказывала сказки.

— А-а-а! — тянет Сашка. — Ну пускай.

В чистой, теплой постели так уютно, в комнате так чудесно пахнет свежим смолистым деревом, всё кругом такое новое и удивительное. Сашке не хочется думать ни о чём неприятном.

Стены в комнате голые, без обоев, без картин. Вместо стульев — белые табуретки, на простом белом тонконогом столе стоит пузатенькая керосиновая лампа с длинной стеклянной шеей и без головы — смешная! И где-то тикают часики: тик-тик, тик-тик!

— А сколько часов?

— Который час? Не знаю, — отвечает Маша. — В этой комнате часов нет.

— Вот так — нет! Молчи! Слышишь?

В тишине ясно слышно: тик-тик! Быстро-быстро. Вот на этой стенке. Нет, кажется, на той! Нет, опять на этой?!

— Слышишь? С места на место перебежали!

— Ах, ты про это! — говорит Маша. — Я тоже вчера думала, что это часики. Ты уже спал, а я лежу и слышу: тик-тик, тик-тик! Дядя Миша пришёл, я и спрашиваю: «Где это у вас столько часиков?» А дядя Миша говорит: «Это не часики, это стенные жихарки. Так и называются: часовщики».

— Вот бы подглядеть, какие они, — говорит Сашка. — Тут у них везде жихарки. А в городе нет.

— Тут везде, — соглашается Маша. (Какая она добрая стала! Совсем как мама…) — Ну, вставай. Наверное, уже поздно: тётя Киля и дядя Миша давно встали.

Пока Сашка натягивает рубаху, Маша открывает белые занавески на окне.

Солнце хлынуло в комнату такое яркое, что больно глазам. И виден лес за окном — совсем рядом! Стеной стоит лес.

— Смотри, какой смешной носатик, — говорит Маша.

В углу висит на верёвке желтый глиняный горшок с носиком, под ним на табуретке — таз.

— Одной рукой наклони, другой мойся.

Сашка подходит и решительно схватывает горшок за нос. Сейчас же из носика вылетает струйка — и ужасно холодная вода змейкой скользит Сашке за шиворот. Сашка с визгом отскакивает, горшок качается и брызжет с перепугу во все стороны.

Маша хохочет, хохочет и Сашка.

Горшок — совсем как живой — тычется носом в разные стороны и понемножку успокаивается.

Дверь распахивается, в комнату влетает тётя Киля:

— Саша! Босиком!

Сашка испуганным мышонком ныряет в кровать.

— Перво поставь градусник! Ещё можно ли тебе вставать! — говорит тётя Киля.