Штудиенрат Унтерман, беженец из Дрездена, поместил Нелли у окна, за маленьким столиком, где стояла допотопная пишущая машинка, на которой ей надлежало выучиться печатать. Сам Унтерман восседал на торце центрального стола, У него была отвратительная манера корчить из себя великого педагога и запугивать людей. Кстати, говорил он на саксонском диалекте, для мекленбуржцев непонятном, и, в свою очередь, называл нижненемецкий говор здешних крестьян не иначе, как «тарабарщиной». Нелли очень скоро стала понимать тот и другой диалект либо угадывать общий смысл и была вынуждена взять на себя функции переводчика— триумф, которого господин Унтерман ей не простил.
Кстати, именно штудиенрат Унтерман рекомендовал Нелли изучить так называемый сельский реестр - список всех членов общины, имеющих во владении землю; написан он был рукой самого Рихарда Штегувайта, зюттерлиновским шрифтом, косыми дрожащими буквами. Коренное население деревни делилось на три категории: «многоземельные крестьяне», «малоземельные крестьяне» и «безземельные бобыли». В реестре были указаны глава каждого семейного хозяйства и количество гектаров, которыми оно располагало. Унтерман предложил Нелли проверить, в какой рубрике обнаружится «наш шеф», бургомистр Рихард Штегувайт числился среди безземельных бобылей — земли у него было всего-навсего 8 га. Сколько ж это моргенов, а?- сказал Унтерман. Правильно: ровнехонько 32 моргена, плевок. В том числе клочишко болотистого луга, вон он виднеется из кухонного окна, там наша любезная Дульцинея, того гляди, околеет (штегувайтову корову звали Пеструхой, но Унтерман упорно именовал ее «наша любезная Дульцинея»). А теперь прочтите-ка, пожалуйста, что написано против фамилии Пальке. — Против фамилии Пальке Вильгельм стояло: 74 га, а рядом пометка— «многоземельный крестьянин». — Вот видите. Первоклассная почва, к слову сказать. Теперь-то вы, наверно, догадываетесь, почему наш дорогой Штегувайт скатывается с кровати, когда сюда заходит господин-Пальке, и почему не трогается с места, когда нам наносит визит мистер Форстер. Мистер Форстер из Висконсина уедет. А Вильгельм Пальке останется. Н-да, дитя мое — Унтерман упорно звал Нелли на саксонский лад «дитя мое», — вам еще многому предстоит научиться.
Мистер Говард Форстер, сержант, командовал в Бардикове «америкашками» (выражение Унтермана), численность личного состава — человек десять, не больше. Он заходил в контору предъявить претензии по поводу расквартирования солдат или подписать пропуска и угостить штудиенрата Унтермана американскими сигаретами, которыми тот после набивал трубку.
«Стояли» американцы в специально для них освобожденном доме малоземельного крестьянина Иоганна Теека; располагался он на одной из слегка поднимающихся в гору боковых улочек, которые вливались за деревней в кольцевую дорогу. Сержант Говард Форстер, смуглый, коренастый, с вихром, падавшим на лицо, держал свой десяток таких же коренастых или долговязых парней — среди них ни одного негра — отнюдь не в ежовых рукавицах, так что из «американского дома» день и ночь неслась разухабистая музыка («негритянский джаз», штудиенрат Унтерман) и разный другой шум, а в палисаднике росли горы бутылок и пустых консервных жестянок. Не говоря уже о том, что в иные деревенские дома попадали не только пустые, но и полные банки американских консервов вкупе с сигаретами и кофе. В обмен на что именно — господин Унтерман мог бы, пожалуй, и не уточнять.
Да-да, лучше б ему не сообщать этого своим надтреснутым, брюзгливым голосом. Однако он даже не подумал вмешаться, когда бургомистр Штегувайт («в некоторых вопросах уже по ту сторону добра и зла») послал новую конторщицу к мистеру Говарду с бумагой, которую она сперва с превеликим трудом напечатала на машинке по наброскам Унтермана и которая должна была избавить как самого бургомистра, так и его «зама» Унтермана, от сдачи радиоприемников (1 репродуктор, 1 приемник марки «Саба»). По причинам экстренного служебного характера. Текст Унтерман составил на английском языке, от оценки которого Нелли предпочла воздержаться.
Итак, она скрепя сердце отправилась на «Дикий Запад» — так ее мама прозвала обиталище американцев — и увидала там как раз то, что ожидала.
Двери у «америкашек» стояли настежь. Такой уж у них обычай, хотя к нему привыкнуть легче, нежели ко многому другому, только он все же уместнее в автоматизированном американском коттедже, чем в мекленбургском крестьянском доме, где и при закрытых дверях «безбожно сквозит» (Шарлотта Йордан). Музыка, понятно, из портативных радиоприемников. (На что им немецкие-то? Штудиенрат Унтерман: Чтобы вызвать духовное одичание германской нации.) После Неллина появления в мощенной кирпичом передней из комнаты справа доносятся гиканье и свист. Правда, не «вульгарные», как сказала бы Шарлотта, и совсем не опасные. Скорее довольные, даже восторженные.
Взгляд в казарму. Мекленбургские крестьянские кровати, на которых средь бела дня валяются полуголые парни (Шарлоттин лексикон). Большинство облачено в тот предмет одежды, который, как впоследствии узнает Нелли, именуется шортами. Голые, волосатые мужские торсы. Hallo, baby[104] и так далее.
Нелли — с безукоризненным произношением — спрашивает насчет «commander»[105]. Все наперебой: Другая дверь. Напротив. Сержант Форстер, в шортах и майке, водрузив ноги на плетеный стул с гнутой спинкой, жует резинку, слушает музыку из портативного приемника. Он читает Неллину бумагу, пишет внизу одно-единственное слово и, подписав, возвращает «курьерше».
Резолюция, которую Нелли тотчас прочитывает, гласит: No.— Нет.
Нелли говорит: Большое спасибо. До свидания.
Commander кивает; Вуе-bуе.
Штудиенрат Унтерман, по прочтении форстеровского «No»: Гнусность победителя. Нелли злорадствует. Она хоть и разделяет унтермановы соображения насчет «нашего отечества» {«Итак, нам суждено стать свидетелями гибели нашего отечества»), но лично ему желает «всяческих благ» (Шарлотта Йордан, тоже «раскусившая» штудиенрата).
Транспорт для вывоза радиоаппаратов из деревни Бардиков, включая «Сабу» штудиенрата Унтермана и репродуктор из бургомистерской конторы, должен предоставить многоземельный крестьянин Пальке, наверняка со скрежетом зубовным, полагает Унтерман. Вполне достаточно простого фургона. Ежели по дороге что сломается — не наше дело. Повозка останавливается у каждого дома; Неллина задача — стучать в двери, забирать приемники, ставить в списке галочку. Штудиенрат Унтерман укладывает приемники в фургоне. В общем, процедура унизительная, тут он прав.
Еще раз по Рихтштрассе (церковь девы Марии, прощальные взгляды). Еще раз бывшая Зольдинерштрассе, еще раз мимо бывшего йордановского дома. Снова-здорово. Теперь-то что? Повернем или как? Повернем. Бывший йордановский дом теперь в зеркале заднего вида, все уменьшается в размерах. У всех хватает деликатности не брякнуть: Оглянитесь еще разок. Никто не сознается в отсутствии эмоций.
Общий вопрос, не остаться ли еще, пришлось решать тебе. (Нет, скромно сказала Ленка, ей кажется, не стоит.) Вы затормозили у маленького Старого кладбища, у подножия большущей лестницы, что связывает две расположенные на разных уровнях улицы, а потом, разделившись пополам, круто поднимается к бывшим казармам имени генерала фон Штранца, где как раз тогда — в сороковые годы —служил некий военный врач по имени Готфрид Бенн[106]. У подножия лестницы, по которой Нелли когда-то поднималась вместе с Юлией (доктором Юлианой Штраух), вдруг вспомнила ты. Вспомнила и о чем они говорили; не хочет ли Нелли подготовить к вступительным экзаменам в среднюю школу девятилетнего мальчика, сына мясника, у него большие пробелы в знаниях. Она, Юлия, во всех своих классах не знает более подходящей кандидатуры, чем Нелли. Разумеется, не бесплатно, пять марок в час, и церемониться тут незачем. Дурацкое ощущение счастья в душе у Нелли, здесь, на этой лестнице. Робкий, худенький, светловолосый сын мясника. Клаус... да, правильно: Клаус. У него нелады с орфографией. Белый конверт в конце месяца, содержимое: двадцать рейхсмарок. Большой букет от жены мясника — худенькой, светловолосой, робкой,— когда ее сын Клаус выдержал экзамен...
