Потрясенный, я сорвался и принес только что законченную главу. Нет, у меня не было привычки читать незавершенных произведений, да еще незнакомым людям. Но как Аля и Тася могли поверить в то, что именно их именами я назвал придуманных героинь моей повести?
В этом рассказе нет и намёка на вымысел. Всё было именно так, как написано. Вот только, когда я писал этот рассказ, не придал особого значения фразе «Вообще в тот день я едва успевал записывать фразы, которые сами по себе вырывались из души». Теперь именно ради этой фразы процитировал рассказ. Ту главу я не сочинял. Кто-то диктовал её, а я должен был успеть записать.
Мне кажется, что нечто подобное случалось у меня, когда появлялись некоторые стихи. Но я не могу убедить в этом даже себя. Пожалуй, один случай кажется мне вполне вероятным. Это когда летом 1945 года я читал свои фронтовые стихи в московском Доме литераторов. Как меня топтали! И вот где-то под конец бичевавшего и непонятного мне разноса у меня написалось стихотворение «Товарищам фронтовым поэтам». Сколько времени необходимо для того, чтобы под диктовку записать четыре четверостишия? Да ещё при том, что прислушиваешься к тому, что о тебе говорят. Но ведь стихотворение это существует. Я прочёл его там же вместо заключительного слова. Кто продиктовал мне это стихотворение? Возможно ли написать его с такой скоростью, да ещё в такой обстановке?
Это всё, как я уже сказал малоубедительные пустячки. Но есть в моей биографии три события, которые, если не привлечь трансцендентальное, вообще не поддаются объяснению. Именно о них я собирался рассказать. Одно из этих событий выпадает, так как наш сын уверил меня в том, что ему есть логическое объяснение. Меня он не убедил. Но если есть хоть тень сомнения, не буду настаивать.
Итак. 21 января 1945 года командир батальона отдал мне приказ на атаку. Атака без артиллерийской подготовки, без поддержки пехоты. И это в Восточной Пруссии, где у немцев была невероятная оборона. Рота моя состояла из шести танков Т-34, двух танков ИС и четырёх 152-миллиметровых самоходных орудий. То есть не рота, а неизвестно что. Я отдал приказ на атаку. Рота с ревущими дизелями не сдвинулась с места. Ретроактивно можно в какой-то мере попытаться оправдать неподчинившихся танкистов. Девятый день наступления без минуты отдыха. Колоссальные потери. Страх, который в таких условиях трудно преодолеть. Но ведь приказ. Решил, что есть только один выход из положения. Личный пример. Скомандовал: «Делай как я!» и поехал, уверенный в том, что машины пойдут за мной. Не пошли. Мне уже некогда было думать о роте. Перемахнули через первую немецкую траншею. Всё внимание на второй, откуда по нам открыли огонь. А на корме у меня шесть десантников со станковым пулемётом. Должен уточнить, это очень важно. За боем наблюдал в перископ из командирской башенки. Поле зрения очень ограничено. В этот момент видел только то, что впереди танка. Только. И вдруг, повторяю, не видя ничего, кроме траншеи впереди себя, чуть ли не в панике закричал: «Башню вправо!» и тут же «Бронебойный!». У меня был отличный экипаж. Башня немедленно повернулась вправо и звякнул клин затвора орудия. Я успел увидеть немецкий танк. И ещё успел подумать, что это - наш выстрел, или в казённике своей же пушки разорвался наш снаряд?
Что я почувствовал? Почему успел отдать две команды? Стреляющему и башнёру. Я ведь не видел немецкого артштурма. Не видел! Не мог его видеть! Кто мной отдал команды? Я не мог отдать этих команд, не видя цели.
Только в госпитале, получив письмо из батальона, я понял, что произошло. Ребята написали, что случившееся расследовали чуть не все суперспециалисты бригады. Немецкий танк сгорел. Он не мог быть подбит после того, как была подбита моя машина. Немецкий снаряд сделал своё дело. Стрелять из моего танка было некому и не из чего. Стреляющий, башнёр и лобовой стрелок убиты. Механик-водитель и командир тяжело ранены. Орудие повреждено. Осмотрели сгоревшую немецкую машину. После попадания нашего снаряда она уже не могла выстрелить. Остается только один единственный вывод. Это невероятно, но два танка выстрелили друг в друга одновременно. Ладно. Чудо. Но почему я отдал эти две команды? Я отдал их, или кто-то мной это сделал?
Учтите, я был, как уже написал, железобетонным атеистом, когда снова и снова в течение долгих лет задавал себе этот вопрос. И, разумеется, не находил ответа.
Но третий случай уже не вызывал у меня сомнений. О втором, который ещё вызывал, не стану рассказывать, так как сын опроверг его трансцендентальную природу. Мне кажется, что напрасно. Но, занимаясь научной работой, привык к тому, что, если есть хоть малейшее возражение, результат опыта не может считаться достоверным.
После обычного операционного дня в больнице я вёл амбулаторный приём в поликлинике. Можно сказать, что он тоже был обычным. Между вышедшим пациентом и пациентом вошедшим перерыв считался на секунды. До десяти. Простите за физиологическую подробность. Если бы мой мочевой пузырь был на грани разрыва, я не мог бы позволить себе встать и выйти для его опорожнения.
Зашёл очередной пациент. И вдруг во время его осмотра я почувствовал необходимость зайти в кабинет физиотерапии. Зачем? Почему? Кабинет физиотерапии посещал крайне редко и то по самой крайней необходимости. При этом, никогда не было никакой срочности. Случилось необычное. Я прервал осмотр больного и быстро пошёл в кабинет физиотерапии. Вошёл в него в тот момент, когда сестра выключила аппарат индуктотермии и начала разматывать кабель волновода, спиралью обматывавший предплечье больного. Не отдавая себе отчёта, зачем я пришёл сюда, внимательно посмотрел на руку и подумал, что это же соленоид. Но если это соленоид, то, значит, индуцируется магнитное поле. При чём же здесь термия? Тепловая процедура, осуществляемая током высокой частоты? Надо ли забивать гвозди микроскопом? Ведь нагреть тело можно соллюксом, и кварцем, и грелкой, и… Но мне известны случаи, когда индуктотермия действительно оказала лечебный эффект. Следовательно, это не тепло, а магнитное поле. Но тогда, зачем высокая частота, если достаточно обычных пятидесяти герц, или даже постоянного тока?
Не поняв, почему я зашёл в кабинет физиотерапии, извинившись, продолжил прерванное лечение пациента.
Он ушёл. Его сменила восемнадцатилетняя девушка, которую два года назад я прооперировал по поводу гигромы у основания правой кисти. Операция действительно пустяковая. Я не удивился тому, что девушка у меня больше не появилась. Зачем нужен врач после такой операции? Оказывается, была другая причина. После операции возник уродливый келоидный рубец. Откуда было ей знать, что это свойство её организма? Она решила, что прооперировал её сапожник и пошла к другому хирургу.
Уже в этом есть ещё один элемент необычного. Хирург, к которому она обратилась, блестящий врач, отлично знавший, что келоиды ни при каких условиях нельзя оперировать. Потом, когда мы с ним обсуждали этот случай, он сказал мне, что его чёрт попутал, что он сейчас представить себе не может, как решился на эту операцию, после которой появился келоид раза в два больше предыдущего.
Задумавшись, я рассматривал багрово-синюю опухоль. Но главное, девушка сказала, что первый келоидный рубец был безболезненным, а сейчас она по ночам не спит от боли.
Что делать? Возможно потому, что в кабинете физиотерапии подумал о магнитном поле, вспомнил сейчас, что в ящике моего стола есть двенадцать небольших цилиндрических магнитика, которыми любил играться, перебирая их, как чётки. Да, но ведь на третьем курсе профессор, читавший нам патологическую физиологию, рассказал о докторе Месмере, шарлатане, который лечил магнитным полем. Профессор был очень популярен. Всё, сказанное им, воспринималось, как истина в последней инстанции. Случилось так, что на одной из лекций, на которой он привёл в пример свою главную научную работу, я обнаружил нарушение второго закона термодинамики. После лекции я осмелился сказать ему об этом. Состоялся неприятный разговор. Всё это подробно описано в книге «Портреты учителей». Главное, что как бы ни были убедительны высказывания профессора, после этого инцидента я проверял их истинность.
