Но останешься в схватке с фашистом

Чист в окопной грязи. Ну а тех, кто в тылу

Как разделим на чистых-нечистых?

Я не знаю, как выжил в смертельном бою.

Помню лишь госпитальные муки.

Перебитые руки в крови и в гною,

Разве это не чистые руки?

Было ясно на фронте, кто свой, кто не свой.

Было ясно, где чисто, где грязно.

А в гражданском житье я ходил, как слепой,

Подвергаясь нечистым соблазнам.

Как-то в частную лавку втащил меня друг.

Цены дикие в лавке. Но было

Бакалейных товаров обилье. И вдруг,

Как мираж – туалетное мыло.

Совершали мы в баню повзводный бросок,

Я смывал с себя грязи избыток.

Дурно пахнущий ржавого мыла брусок

Был нам дорог, как золота слиток.

Этим мылились мылом во время войны

И сейчас, в первый год невоенный.

Туалетное мыло! Мы были вольны

Только грезить о нём, незабвенном.

Положил на прилавок пахучий пакет

Сам хозяин, предельно учтивый.

Но увидел я вдруг: «Reines jüdisches Fett»*

На обёртке блестящей красивой.

Онемел. Задохнулся. Проклятья и мат,

Изрыгал я, от боли зверея.

Где-то в Пруссии мне показал наш комбат

Абажуры из кожи евреев.

Но, громя эту лавку, был верен себе:

Я, воспитанник подлой науки,

Не пошёл, не донёс, как учили, в ГБ,

Не запачкал стукачеством руки.

Юдофобская банда нагрянула в зал.

И конфликт нарастал постепенно.

Мой знакомый был рядом. Он видел, он знал,

Что я в драку ввяжусь непременно.

Джентльменством своим окруженье пленя,

Слывший в части морали красавцем,

Рук решил не марать. И оставил меня

Одного против банды мерзавцев.

Со студенческих лет, как священный обряд,

Медицинских законов зачаток:

В анатомке с перчаток смывал трупный яд,

А потом руки мыл без перчаток.

Редко сытый студент, фронтовые влача

Гимнастёрку в заплатах и брюки,

Восходил постепенно к высотам врача,

Сохраняя в стерильности руки.

Светлый образ целителя,  образ врача

Ярче титульных великолепий.

Из библейских времён к нам пришёл Элиша,

Из элинской легенды – Асклепий.

Летописцы, владыки, века не сотрут

Врачевателей славу бессмертных,

Кто больным отдавал ум, уменье и труд,

И себя – как последнюю жертву.

Мозг и сердце настроить на их частоту!

Ну, а руки?

Усвоил я чётко:

Невозможно создать этих рук чистоту

Только спиртом, и мылом, и щёткой.

Эти руки врача! Щуп найдите другой.

Кто способен всё снова, и снова

Сострадающей и осторожной рукой

Осязать ощущенья больного?

Пусть известно, что врач бескорыстен и свят, –

Как без денег прожить человеку?

Только грустно, что деньги порою грязнят

Даже без прикасания к чеку.

Но когда нечистот мы касаемся вдруг,

Повторяется истина вечно:

Экскременты больного не пачкают рук,

Если совесть врача безупречна

Клевету на меня  друг, услышав, застыл…

Оглушили его эти звуки,

Но смолчал малодушно. Он руки умыл,

Только стали ли  чистыми руки?

Чистота… Как и прежде, тоскую о ней.

Что есть проще простой этой штуки?

Но пойди, подсчитай, сколько раз, сколько дней

Пожимали мы чистые руки?

Не по мне эта тема.

Умерил размах.

Говорил про дела, про усталость,

Подбираясь к стихам.

И о чистых руках

Не сумел написать, как мечталось…

За ранения, за искажённую плоть,

За лишенья, потери, разлуки

До конца моих дней помоги мне, Господь,

Пожимать только чистые руки!

                                                           4–9.04.1994 г.

* Чистый еврейский жир (нем.)

Лопнуть можно было от злости. Столько усилий. Столько времени. Уговаривать. Уламывать. Наконец победить. Почти победить. Она впервые согласилась приехать на подмосковную дачу. Сегодня вечером. И вдруг – на тебе! Внезапно надо лететь. Именно сегодня вечером. И даже нет возможности предупредить ее. Лопнуть можно от злости.

А тут еще лети обычным рейсовым самолетом. При Сталине такое и в голову никому не могло бы прийти. При Сталине, правда, еще не летали на турбореактивных самолетах. Рейс даже "Ил-14" стоил намного дешевле. Но кто вообще считал деньги?

При Сталине!.. При Сталине не было бы необходимости в таком полете. Раз-два и все бы окончили. Организаторам – "вышка", остальных – лет на пятнадцать на великие стройки коммунизма. Он-то хорошо знаком с этой системой. Сразу же после окончания института, молодой инженер, он стал капитаном МГБ на строительстве Волго-Донского канала. Там и началась его головокружительная карьера.

И вот сейчас она под угрозой. Не важно, что никто его не предупредил об этом.

Невероятно обостренное чувство опасности помогало ему, извиваясь доползти до вершины. А сейчас, на вершине, как изовьешься? Ситуация!

Несколько часов назад Сам внезапно вызвал его к себе. Крики, матюги и прочие атрибуты власти - к этому он привык, пока стал союзным министром. Не то обидно, что союзного министра сейчас отчитали как мальчишку. Обидно другое.

Сам получил информацию от первого секретаря обкома партии, а его обошли. Он и понятия не имел о том, что там произошло. Вот она - опасность. Директор завода, говнюк этакий, обязан был сообщить ему до того, как это стало известно обкому. Ну, погоди! Шкуру завтра спущу с директора. Нет, не завтра. Сегодня же ночью. На аэродроме. При всех. Приедет, небось, встречать.

По лужам, по мокрому снегу, провожаемый референтом, он шел к самолету. Шел не в общем потоке. Из отдельного зала. Но самолет-то обычный, рейсовый. И ее никак не предупредишь. А может, референт? Нет, опасно. Да и там, на заводе, что предпринять в такой ситуации? Вот оно как навалилось. Разом.

Внезапно.

В самолете слегка полегчало. Может, и не закатилась она, его счастливая звезда? Уютный салон-купе, отгороженный от остальных пассажиров. Стюардесса - с ума можно сойти. Что там тебе подмосковная дача! Коньяк "Двин". Не аэрофлотский. Дольки лимона, посыпанные сахаром и кофе. Выходит, стюардессу предупредили о его привычке.

Грех жаловаться и тосковать по сталинским временам. Сейчас не хуже. Вот только там на заводе... Как расхлебать все это? Поглядим. Авось не закатилась еще его счастливая звезда.