— Кинжалы носятся в воздухе, — воскликнул сам Фуше, пытаясь передать дух заговорщиков разных мастей и вырвать Бонапарта из его апатии[89].
Мы знаем все детали той ужасной гражданской войны в Вандее и Бретани, этого заговора лесов против городов, с которым связаны имена Ларошжакленов, Боншанов, д'Эльбе, Шареттов и Лескюров[90].
Мы знаем также все детали заговора Соратников Иегу — заговора больших дорог, в результате которого на наших глазах погибли Валансоль, Жайя, Рибье и Сент-Эрмин, но мы еще не говорили о заговоре улиц — заговоре Метжа, Вейсера и Шевалье, которых осудили и расстреляли военные трибуналы.
Мы в нескольких словах обрисовали заговор театров — покушение Топино-Лебрена, Демервиля, Черакки и Арены.
Затем мы проследили заговор перекрестка — историю адской машины Лимоелана, Сен-Режана и Карбона — от улицы Сен-Никез до Гревской площади[91].
Теперь мы в свою очередь увидим, как развивался заговор Пишегрю, Кадудаля и Моро.
Все началось, когда положение укрепилось. Этому способствовал ряд событий, о которых мы коротко напомним читателю.
Сначала за Люневильским мирным соглашением с Австрией последовало перемирие в Амьене с Англией, в то время как представитель реакционной Европы Франц I[92] допустил у себя под носом возникновение итальянских республик. Затем Георг III Английский согласился начертать на гербе Генриха VI три французские лилии, а Фердинанд Неаполитанский закрыл свои порты для английских судов.
Бонапарт, обосновавшись в Тюильри, окружил свою жену почестями, подобающими если не императрице, то, по меньшей мере, королеве. У Жозефины появились четыре сопровождающие ее дамы и четыре дворцовых офицера. Она устраивала пышные приемы, а на террасе, выходившей в сад, встречалась с министрами, дипломатами и видными иностранцами. Все видели, как ее, стоявшую рядом с министром иностранных дел[93], приветствовали послы всех европейских держав, устремившиеся в Париж после установления всеобщего мира, и как неожиданно распахнулась дверь из покоев первого консула и тот, не сняв шляпы, поздоровался с послами, склонившимися перед ним в поклоне.
Париж торжественно, как праздник Мира, отметил вторую годовщину 18 брюмера. Потом тот, кого две палаты ненадолго объявили вне закона, договорился с Папой — посланником Господа — точно так же, как он договаривался с послами земных королей. Он вновь открыл двери церквей и позволил кардиналу Капрара спеть «Те Deum» в Соборе Парижской Богоматери. Это было время, когда Шатобриан нашел Бога, изгнанного из Франции, в девственных лесах Америки и на водопадах Ниагары и опубликовал «Гения христианства» в том самом городе, который пятью годами раньше вместе с Робеспьером признал и чествовал Высшее существо и учредил культ богини Разума, сделав ее храмом старую базилику Филиппа Августа.
И Рим примирился с революцией, Папа подал руку тому, кто подписал договор, оставивший его без провинций.
Победитель при Монтебелло, Риволи, Пирамидах и Маренго преподнес двум законодательным палатам мир на суше, подписав соглашение в Люневиле, мир на море, заключив договор в Амьене, мир на небесах, достигнутый благодаря Конкордату, амнистию всем изгнанникам и великолепный кодекс законов. Он получил пожизненное консульство, почти корону! И ни один из планов Англии, самого ярого его врага, не осуществился.
Этот диктатор обещал быть столь же мудрым в будущем, сколь великим он был в прошлом, и обладал такими противоречивыми качествами, какие Бог никогда не соединял в одном человеке, а именно силу гения великих полководцев с терпением, определяющим судьбу и величие основателей империй. Именно поэтому возникла надежда, что, поставив Францию во главе наций и добившись усиления ее влияния и славы, этот человек наконец сделает ее свободной. Англия ужаснулась и пришла к убеждению, что она должна, как бы это ни было преступно, остановить этого нового Вашингтона, который, не уступая последнему как законодатель, был намного более знаменит как военачальник.
Вскоре первому консулу представилась неожиданная возможность еще раз и еще сильнее поразить и напугать Европу. Поддержав короля Испании в войне против Португалии, Бонапарт обещал инфанту Пармскому, который женился на его сестре, королевство Этрурия[94].
Люневильский мир ратифицировал это обещание. Инфанты Пармы, которые должны были воссесть на тосканский трон, прибыли на границу в Пиренеях, чтобы узнать, каковы будут пожелания первого консула. Для Бонапарта было важно показать всей Франции инфантов, а инфантам — Францию, и потому, прежде чем отправить их в Тоскану, заставил проехать через Париж.
Первый консул, начинавший ощущать, что он может все, что хочет, обожал контрасты. Ему нравилась эта пьеса, поистине древняя и достойная великих дней Рима, пьеса, в которой республика возводила на престол короля. Он не мог упустить случая показать, что не боится появления во Франции одного из Бурбонов, ибо был абсолютно уверен в том, что старая династия, чье место, пусть оно и не называлось троном, он занимал, не может соперничать с его новой славой. Этот визит также был для него первой и прекрасной возможностью явить всему миру и Париж, залечивший раны, нанесенные революцией, и заодно продемонстрировать роскошь, в которой купается простой первый консул и какую могли позволить себе лишь немногие монархи, разоренные войной, обогатившей Францию.
Бонапарт вызвал двух своих соправителей[95]. Все трое долго обсуждали церемониал, с которым предстояло встретить короля и королеву Этрурии. Прежде всего было решено, что они прибудут инкогнито, как граф и графиня Ливорнские, но им окажут такие же почести, каких при Людовике XVI удостоились российский цесаревич Павел и австрийский эрцгерцог Иосиф II.
Все гражданские и военные власти департаментов, через которые должны были проследовать высокие гости, получили соответствующие распоряжения. И пока французы, гордые тем, что делают королей, и счастливые оттого, что сами прекрасно без них обходятся, восторженно встречали двух королевских особ, Европа с изумлением взирала на Францию.
В театре города Бордо роялисты, чтобы проверить настроение общества, решили воспользоваться присутствием молодой четы и встретили ее появление криками: «Да здравствует король!» Но весь зал громоподобным эхом ответил: «Долой!»
Принц и принцесса прибыли в Париж в июне, чтобы провести там полтора месяца. Все заметили, что Бонапарт, будучи республиканским первым консулом, то есть временным должностным лицом, выступал от имени всей Франции. Перед подобным величием отступали все привилегии королевской крови, и потому их юные Величества первыми нанесли ему визит. Он ответил им визитом на следующий же день.
Затем, чтобы раз и навсегда дать понять, какое расстояние пролегает между Бонапартом и ими, консулы Лёбрен и Камбасерес первыми посетили принца и принцессу.
Представление гостей парижскому обществу должно было состояться в Опере. Но в назначенный день Бонапарт то ли по расчету, то ли в самом деле по болезни отказался присутствовать на объявленном спектакле, сославшись на нездоровье.
Его заменил Камбасерес, который и сопровождал инфантов в театр. Они вошли в ложу консулов, Камбасерес взял графа Ливорнского за руку и представил его публике, ответившей дружными аплодисментами, возможно, не лишенными некоторой насмешки.
Недомогание первого консула породило целый шквал предположений, ему приписывали намерения, которых у него, возможно, и не было. Его присные говорили, что он не захотел самолично представлять Франции Бурбонов. Роялисты утверждали, что таким образом он готовил умы к возвращению свергнутых монархов, им вторили те немногие республиканцы, которые еще остались в стране после последнего кровопускания. По их мнению, пышный прием, оказанный в его отсутствие, должен был приучить французов к мысли о восстановлении монархии как таковой.
