Он жил там скромно, как частное лицо, поскольку огромное состояние, доставшееся ему от Генриха IV, а также от герцога де Монморанси и Людовика Кривого, в ходе революции было конфисковано. Эмигранты, жившие в Оффенбурге, навещали его, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Иногда молодые люди выезжали на охоту в Черный лес, а иногда принц исчезал на шесть-восемь дней и неожиданно возвращался так, что никто не знал, где он был. Эти отлучки давали пищу для всяческих измышлений. Но сколь бы странными или компрометирующими ни были эти домыслы, принц не обращал на них никакого внимания и никогда не давал никаких объяснений.

Однажды утром в Эттенгейм прибыл молодой человек. Он пересек Рейн в Келе, куда прибыл из Оффенбурга, и хотел встретиться с принцем.

Принца на было дома уже три дня. Молодой человек стал ждать. И на пятый день принц вернулся.

Человек назвал свое имя, а также имя того, кто его послал. И хотя гость отнюдь не настаивал на том, чтобы войти, а напротив, умолял герцога принять его там, где ему будет удобно, принц пригласил его немедленно войти.

Этим человеком был Соль де Гризоль.

— Вы приехали ко мне от славного Кадудаля? — уточнил принц. — Я только что прочитал в одной английской газете, что он покинул Лондон, чтобы вернуться во Францию и отомстить за нанесенное ему оскорбление, а отомстив, опять уехал в Лондон.

Адъютант Кадудаля рассказал все, как было, ничего не прибавив и не убавив. Затем он поведал о том, как выполнил волю Кадудаля, объявив вендетту первому консулу, как встретился с Лораном и приказал ему от имени генерала вновь собрать Соратников Иегу.

— Вы что-то еще хотите мне сказать? — спросил принц, выслушав рассказ гостя.

— Да, мой принц, — ответил посланник Кадудаля. — Я должен передать вам, что, несмотря на Люневильское соглашение, мы начинаем новую, еще более ожесточенную войну против первого консула. Пишегрю, который наконец договорился с вашим августейшим отцом, присоединяется к ней из ненависти к французским властям, которая накопилась у него после изгнания в Синнамари. Моро также готов поддержать наше движение своей огромной популярностью. Он в ярости от того, что победа при Гогенлиндене не получила должного признания, и ему надоело смотреть, как армия и генералы Рейна постоянно приносятся в жертву итальянцам. Но есть еще одна вещь, которая мало кому известна и которую я должен открыть вам, мой принц.

— Какую же?

— В армии формируется тайное общество.

— Общество филадельфов[77].

— Так вы уже знаете?

— Кое-что слышал.

— Ваше Высочество знает, кто его возглавляет?

— Полковник Уде.

— Вы когда-нибудь встречались с ним?

— Видел один раз в Страсбурге, но он не знал, кто я.

— И какое впечатление он произвел на Ваше Высочество?

— Мне показалось, что он слишком молод и слишком легкомыслен для того громадного дела, которое задумал.

— Вы правы, Ваше Высочество, — согласился Соль де Гризоль. — Но Уде родился в горах Юра, он и физически, и морально — самый настоящий горец.

— Ему только двадцать пять лет.

— Бонапарту было двадцать шесть, когда он провел Итальянскую кампанию.

— Сначала Уде был на нашей стороне.

— Да, мы впервые услышали о нем в Вандее.

— Затем он переметнулся к республиканцам.

— Потому что устал воевать против французов.

Принц глубоко вздохнул.

— Ах, если бы вы знали, как я от этого устал!

— Ваше Высочество, поверьте мне как человеку, не привыкшему расточать похвалы. Никогда еще в одном лице не сочетались столь противоречивые и в то же время столь естественные свойства. Уде обладает наивностью ребенка и смелостью льва, девичьим самозабвением и твердостью старого римлянина. Он деятелен и беззаботен, ленив и неутомим, переменчив и тверд в своих решениях, мягок и суров, добр и жесток. Могу добавить только одно в его защиту, мой принц, — такие люди, как Моро и Мале, признали его вождем и обязались слушать во всем.

— Значит, в настоящее время руководителями общества являются трое…

— Уде, Мале и Моро — Филопомен, Марий и Фабий. Скоро к ним присоединится четвертый — Пишегрю — под именем Фемистокла.

— По-моему, здесь соединились весьма разнородные элементы, — высказался принц.

— Но весьма мощные. Сначала нужно разделаться с Бонапартом, а когда место будет свободно, подумаем над тем, какой человек или какой режим придет ему на смену.

— А как вы рассчитываете разделаться с Бонапартом? Надеюсь, речь не идет об убийстве?

— Нет, он должен погибнуть с оружием в руках.

— Собираетесь вызвать его на рыцарский турнир? — улыбнулся принц. — И думаете, он согласится?

— Нет, мой принц. Мы вынудим его. Три раза в неделю он ездит за город, в Мальмезон, с эскортом в сорок-пятьдесят человек. Кадудаль нападет с таким же числом людей, и Бог их рассудит.

— В самом деле, — задумался принц, — это уже не убийство, это честный бой.

— Но для полного успеха нашего проекта нам нужна поддержка французского принца, отважного и популярного в народе, — такого, как вы, Ваше Высочество. Герцоги Беррийские, герцоги Ангулемские и их отец, граф д'Артуа, столько раз давали нам обещания и столько раз их не сдерживали, что мы не можем снова на них полагаться. Я пришел сказать вам от имени всех, Ваше Высочество, что мы просим вас возвратиться в Париж. И когда Бонапарт будет мертв, народ захочет возродить монархию, если его поведет за собой принц из дома Бурбонов, который имеет полное право на престол.

Принц взял за руку Соль де Гризоля.

— Сударь, — взволнованно произнес принц, — от всего сердца благодарю вас и ваших друзей за те чувства, которые вы питаете ко мне. За это вам, и только вам, я открою тайну, неизвестную никому, даже моему отцу. Передайте отважному Кадудалю, Уде, Моро, Пишегрю, Мале мои слова: «Вот уже девять лет я участвую в войне и ежечасно рискую жизнью, что мало меня волнует, и девять лет меня захлестывает ненависть тех, кто называет себя нашими союзниками, а на деле видят в нас только орудия достижения своих целей. Они заключили мир, забыв о нас в своих соглашениях. Тем лучше. Я не хочу в одиночку продолжать эту отцеубийственную войну, подобную той, в которой мой предок, Великий Конде похоронил часть своей славы. Вы скажете, что Великий Конде воевал против короля, а я должен воевать с Францией. С точки зрения новых принципов, против которых я выступаю и на которые, следовательно, не могу опираться, оправданием моему предку является как раз то, что он сражался только с королем. Я воевал против Франции, правда, моя роль была лишь второстепенной: не я объявил эту войну и не я закончил ее. Я сказал судьбе: «Ты позвала меня — я твой». Но теперь, когда мир заключен, я не хочу ничего менять». Вот что я прошу вас передать вашим друзьям. А теперь, — продолжал принц, — послушайте то, что я хочу сказать вам, и только вам, сударь. И обещайте мне, что будете хранить тайну, которую я вам доверю.

— Клянусь вам, Ваше Высочество.

— Так вот, простите мне мою слабость, сударь, но я влюблен.

Посланник удивленно вскинул брови.

— Да, сударь, слабость, — повторил герцог, — но в то же время и счастье. Слабость, ради которой я три или четыре раза в месяц, рискуя головой, переправляюсь на ту сторону Рейна[78], чтобы повидаться с самой восхитительной женщиной на свете. Все полагают, что меня удерживает в Германии мой разрыв с отцом и братьями. Нет, сударь, меня здесь держит любовь, моя высокая, моя неодолимая страсть, именно она заставляет меня пренебречь долгом. Все гадают, куда я пропадаю, спрашивают, где я, подозревают, что я строю заговоры. Увы! Увы! Я люблю, только и всего.

— О! Великая и святая любовь, как ты сильна, если заставляешь Бурбона забыть обо всем, даже о долге, — с улыбкой прошептал Соль де Гризоль. — Любите, принц, любите и будьте счастливы! Думаю, это — главное предназначение мужчины.