— Должен ли я только указать вам место встречи, — спросил меня шевалье Маален, — или вы поедете со мной?

— Я еду с вами, сударь.

У меня был доверенный слуга по имени Сен-Бри, который служил еще моему брату. Я оставил его дома и поручил ему все дела, сделав его отныне скорее своим управляющим, чем слугой. Взял оружие, вскочил на коня и отправился в путь.

Встреча должна была состояться между Визилем и Греноблем. Через два дня мы были на месте.

Наш командир Лоран действительно стоил своей репутации.

Он был из тех, на чье крещение зовут добрых фей, и каждая фея дарит ему какое-то качество. И только одна фея, которую забыли пригласить, дает ему один-единственный недостаток, но такой, что он уравновешивает все его достоинства. Он был красив, как южанин: черные глаза, черные волосы и черная бородка — такую внешность принято считать мужественной. Добавим к этому, что лицо его было, почти всегда благожелательным и любезным. Едва повзрослев, он оказался предоставлен самому себе, и ему не хватало серьезного образования, но он был человеком светским и богатым. Его отличали галантность знатного сеньора, которую ничем не заменишь, и обаяние, вызывающее в каждом невольную симпатию. Но временами им овладевали невероятная жестокость и буйство; благодаря воспитанию он держался в рамках приличий, пока вдруг не взрывался и не превращался в дикого зверя.

Весть об этом тут же распространялась по городу, в котором он находился. «Лоран в ярости, — говорили люди, — трупов не миновать».

Полиция начала бороться с шайкой Лорана точно так же, как с шайкой де Сент-Эрмина. Были привлечены огромные силы, и в результате Лорана и около семидесяти его соратников взяли. Их отправили в Иссенго, в департаменте Верхняя Луара, где они предстали перед чрезвычайным трибуналом, созванным специально, чтобы судить их.

Но тогда Бонапарт был еще в Египте, и власть находилась в нетвердых руках. Маленький город Иссенго принял их не как преступников, а как солдат. Обвинение было робким, свидетели неуверенными, а защита смелой.

Именно Лоран взял на себя защиту: он все приписал себе. Его товарищи были признаны невиновными, а самого Лорана приговорили к смерти.

Он вернулся в тюрьму таким же беззаботным, каким вышел из ее дверей. Однако его необыкновенная красота, эта телесная рекомендация, как говорил Монтень[66], сыграла свою роль. Все женщины жалели его, а у некоторых жалость переросла в более нежное чувство.

Никто и не подозревал, что в их числе была и дочь тюремного смотрителя. В два часа ночи дверь в камеру Лорана открылась, подобно темнице Пьеро Медичи, и юная дочь Иссенго, как и дочь Феррары, ласково произнесла: «Non temo nulla, bentivoglio!» — «Не бойся, я люблю тебя!»

Девушка — ангел-спаситель Лорана — видела его только в зале суда и полюбила с первого взгляда. Они обменялись сначала несколькими фразами, затем кольцами. Девушка вывела Лорана на улицу, и он поспешил в соседнюю деревню, где его уже ждала лошадь. Его невеста обещала присоединиться к нему в условленный час.

Приближался рассвет.

Убегая из тюрьмы, Лоран различил в темноте палача с подручными, которые сооружали свою страшную машину. Его должны были казнить в десять часов утра; такая поспешность объяснялась тем, что на следующий день после вынесения приговора начиналась ярмарка, и власти хотели, чтобы казнь увидели крестьяне всех окрестных деревень.

И в самом деле, когда при первых лучах солнца народ увидел на площади гильотину и узнал, какой знаменитый преступник поднимется на нее, все забыли о торговле и устремились к эшафоту.

Лоран ждал в соседней деревне. Собственная судьба была ему безразлична, он беспокоился только о своей спасительнице. Но время шло, а ее все не было. Потеряв терпение, Лоран направился в сторону Иссенго, пытаясь что-нибудь разузнать, но все было напрасно. Он подъехал к самому городу, и тут его охватило то неистовство, с которым он никогда не мог справиться; он потерял голову, предположив, что побег открылся, девушку схватили и, может быть, ее казнят как соучастницу. Он пустил лошадь в галоп, пересек толпу посреди изумленных криков тех, кто узнал его, проскакал мимо жандармов, направлявшихся за ним в тюрьму, и достиг площади, где его ждал эшафот. Здесь он разглядел ту, что искал, прорвался к ней, схватил на руки, бросил позади себя на круп лошади и исчез под аплодисменты всего города. Люди, собравшиеся, чтобы полюбоваться на его казнь, радовались его побегу и спасению.

Таков был наш командир, сменивший моего брата, таков был тот, у кого я учился воинскому делу. Три месяца длилась моя бурная жизнь, я спал на шинели, с ружьем иод боком и пистолетами на поясе. Затем наступило перемирие. Я приехал в Париж, дав слово вернуться по первому зову. Я встретил вас и — простите мне мою откровенность — не мог не стремиться к новой встрече.

Я разыскал вас, но если по случайности вы обратили на меня внимание, то не могли не заметить мою глубочайшую грусть, мою задумчивость, я бы даже сказал, мое отвращение ко всяким развлечениям. Да и как могло быть иначе, когда я не принадлежал сам себе, а подчинялся власти роковой, абсолютной, не подлежащей обсуждению, когда меня могли убить или ранить во время очередного нападения на дилижанс или, хуже того, посадить за решетку. Разве мог я безмятежной юной девушке, цветущей в мире, с которым она живет в полном согласии, осмелиться сказать: «Я люблю вас, хотите ли вы взять в мужья человека, который поставил себя вне закона и почтет за счастье, если его настигнет пуля?»

Нет, я довольствовался тем, что видел вас, я пьянел от вашей красоты, я был там, где были вы, и молил, не смея надеяться, о чуде, о том, чтобы после перемирия наступил мир!

Наконец пять дней назад газеты сообщили о прибытии Кадудаля в Париж и о его встрече с первым консулом; и тем же вечером те же газеты писали, что бретонский генерал дал слово больше не выступать против Франции, если первый консул, со своей стороны, оставит в покое и его, и Бретань.

На следующий же день я получил от самого Кадудаля предписание. Вот что там было написано. Гектор достал из кармана письмо и начал читать:

«Считаю, что дальнейшие военные действия явятся бедой для Франции и бедствием для моей страны, и потому освобождаю вас от данной вами присяги. Я призову вас снова, если только французское правительство нарушит обещание, которое я принял как в ваших, так и в своих интересах.

Если же за этим соглашением стоит обман, мне снова потребуется ваша верная рука, и думаю, она меня не подведет.

Жорж Кадудаль».

Вообразите же себе мою радость. Я вновь вернул самого себя, которого отец и братья отдали на службу монархии, которой я не знал и о которой мог судить только по преданности моей семьи и по тем несчастьям, какими для нас эта преданность обернулась. Мне двадцать три года, у меня сто тысяч ливров ренты, я люблю и думаю, что любим, а потому дверь рая, которую охраняет ангел с огненным мечом, распахнулась для меня. О, Клер, Клер, теперь вы понимаете, почему я был так весел на бале у госпожи де Пермон. Я мог говорить с вами, я мог сказать, что люблю вас.

Клер молча опустила глаза. Это было почти признанием.

— То, о чем я рассказал, — продолжал Гектор, — происходило в далекой провинции, в Париже никто ничего не знал. Я мог бы утаить от вас правду, но это противно моей совести. Я захотел поведать вам всю мою жизнь и объяснить, какой рок заставил меня решиться на эту исповедь, ибо, если то, что я сделал, грех или даже преступление, я хочу получить прощение из ваших уст.

— О, дорогой Гектор! — немая страсть, которую Клер таила в своем сердце почти целый год, с криком вырвалась из ее груди. — О да, я прощаю вас, я отпускаю ваши грехи… — и, забыв о присутствии матери, Клер добавила: — Я люблю вас!

И она бросилась в его объятия.

— Клер! — вскричала г-жа де Сурди скорее изумленно, чем возмущенно.