Именно через эту гардеробную чаще всего (по крайней мере, в то время) консул по утрам входил в свой кабинет. Мы говорим «чаще всего», потому что в Тюильри у первого консула была и отдельная спальня, которой он пользовался, если возвращался слишком поздно или же когда супруги ссорились, что, надо признать, время от времени случалось.

Второй стол, значительно скромнее, стоял у окна. Работавший за ним секретарь видел вдали густую листву каштанов, но разглядеть гуляющих в саду он мог бы только привстав. Секретарь сидел спиной к первому консулу, и ему достаточно было слегка повернуть голову, чтобы увидеть его лицо. Дюрок редко бывал в своем кабинете, поэтому секретарь назначал встречи там.

Этим секретарем был Бурьен[12].

Самые умелые скульпторы и художники соревновались, стремясь запечатлеть на полотне или высечь в мраморе черты Бонапарта, позднее Наполеона. Но люди, близко знавшие его, хотя и признают, что статуи и портреты имеют некоторое сходство с выдающимся человеком, утверждают, что точного изображения первого консула и императора не существует.

Мастера сумели написать и вырезать в мраморе крупную голову консула, великолепный лоб, волосы, приглаженные на висках и спадающие на плечи, загорелое удлиненное лицо с тонкими чертами и задумчивым выражением.

Им удалось воспроизвести профиль императора, напоминавший профиль с древней медали, передать болезненную бледность, словно предвещавшую преждевременную смерть, написать волосы цвета черного дерева, оттенявшие матовую белизну щек. Но ни резец, ни палитра не смогли передать мерцающий огонь его глаз и мрачный остановившийся взгляд.

Этот взгляд быстро, словно молния, отражал его мысли. Если консул гневался, ничей другой взгляд не бывал страшнее и ничей не бывал нежнее, когда консул благоволил. У него было особое выражение лица для всякой посещавшей его мысли.

Он был невысокого роста, едва ли пяти футов трех дюймов, однако Клебер, который был выше его на голову, говорил, положив руку ему на плечо: «Генерал, вы велики, как весь мир!»

И действительно, казалось, что Бонапарт выше Клебера на голову.

У него были очень красивые руки, которыми он гордился и за которыми ухаживал, словно женщина. Разговаривая, он с видимым удовольствием рассматривал их. Перчатки он носил только на левой руке, а правую оставлял свободной, ссылаясь на то, что протягивает ее для поцелуя тем, кого удостаивает такой чести, а на самом деле для того, чтобы любоваться ею и полировать ногти батистовым носовым платком.

Г-н де Тюренн, в обязанности которого входило заботиться о туалете императора, в конце концов стал заказывать для императора перчатки только на левую руку и экономил на этом шесть тысяч франков в год.

Император совершенно не мог оставаться на одном месте, он любил прохаживаться по комнатам. Он ходил, спокойно заложив руки за спину и немного подавшись вперед, словно груз мыслей клонил его голову.

Погрузившись во время прогулки в размышления, он часто дергал правым плечом и сжимал губы. Этот жест, вошедший у него в привычку, некоторые называют конвульсивными движениями и утверждают, что Бонапарт был подвержен эпилептическим припадкам.

Он обожал принимать ванну и проводил в ней по два-три часа, требуя, чтобы ему читали газеты или какой-нибудь памфлет, о котором донесла полиция. Сидя в ванне, он не закрывал кран с горячей водой, совершенно не заботясь о том, что вода льется через край. Совершенно взмокший от пара Бурьен изнемогал и просил позволения открыть окно либо уйти. Как правило, ему это позволялось.

Что бы там ни говорили, Бонапарт любил поспать. Он часто говорил секретарю, будившему его в семь утра:

— Ах, дайте мне еще поспать! Старайтесь не входить ко мне ночью, — требовал он. — Не будите меня ради хороших новостей! Если новости хорошие, спешить некуда. Но если пришло плохое известие, немедленно будите меня, в таком случае нельзя терять ни минуты.

Как только Бонапарт вставал, камердинер Констан брил и причесывал его. Бурьен читал ему вслух газеты, всегда начиная с «Монитёра», хотя Бонапарт интересовался только английскими или немецкими газетами. Когда Бурьен произносил название одной из десяти-двенадцати французских газет, выходивших в то время, Бонапарт говорил ему:

— Дальше, дальше, они пишут только то, что я им разрешаю.

Закончив туалет, Бонапарт поднимался вместе с Бурьеном в кабинет. Здесь его уже ждали утренние письма, которые следовало прочитать, и доклады за прошедший день, которые нужно было подписать.

Ровно в десять утра распахивалась дверь, и дворецкий объявлял:

— Завтрак генералу подан!

Скромный завтрак состоял из трех блюд и десерта. Одним из блюд почти всегда был цыпленок в масле с чесноком, которого ему впервые подали утром в день битвы при Маренго. С тех пор он так и назывался — «цыпленок а-ля Маренго».

Бонапарт пил мало вина, и только бордо или бургундское, после завтрака или обеда он выпивал чашку кофе.

Если он засиживался за работой позже обычного, то в полночь ему подавали чашку шоколада.

С молодых лет он пристрастился к табаку, но нюхал его не более трех-четырех раз в день и тогда брал небольшие понюшки из очень элегантных золотых или эмалевых табакерок.

В этот день Бурьен в половине шестого, как обычно, спустился в кабинет, распечатал письма и положил их на большом письменном столе — самые важные вниз, чтобы Бонапарт прочел их последними и они запомнились бы ему.

Когда часы пробили семь, он решил, что пора будить генерала.

Однако, к своему огромному удивлению, он застал г-жу Бонапарт одну и в слезах.

Излишне говорить, что у Бурьена был ключ от спальни Бонапарта и при необходимости он мог войти туда в любое время, днем и ночью.

Увидев Жозефину в слезах, Бурьен хотел было уйти. Но она удержала его и велела сесть на край кровати. Она очень любила Бурьена и знала, что ему можно довериться.

Встревоженный, Бурьен приблизился.

— О, сударыня, — спросил он, — не случилось ли чего с первым консулом?

— Нет, Бурьен, нет! — отвечала Жозефина, — случилось со мной…

— Что же, сударыня?

— Ах, милый Бурьен, я так несчастна!

Бурьен рассмеялся:

— Я, кажется, знаю, в чем дело, — сказал он.

— Поставщики… — пролепетала Жозефина.

— Отказываются отпускать вам товар?

— О, если бы только это!

— Неужели они имели наглость потребовать денег? — смеясь, спросил Бурьен.

— Они угрожают мне преследованием! Представьте мое смятение, дорогой Бурьен! Что, если они обратятся прямо к Бонапарту!

— Неужели вы думаете, что они осмелятся?

— Именно так!

— Но это невозможно!

— Вот, возьмите…

Жозефина вытащила из-под подушки бумагу с гербом Республики.

Это было адресованное первому консулу требование погасить долги его жены, г-жи Бонапарт, — сорок тысяч франков за перчатки.

По счастливой случайности письмо — оно было составлено по поручению г-жи Жиро — попало в руки жены, а не мужа.

— Черт побери! — сказал Бурьен. — Это уже серьезно! Похоже, вся ваша свита пользовалась услугами этой дамы…

— Вовсе нет, дорогой Бурьен, эти сорок тысяч — только за мои перчатки.

— Только за ваши?

— Да.

— Значит, вы не платили десять лет?

— Я полностью расплатилась с торговцами 1 января в прошлом году. Я выплатила им триста тысяч франков. Я так дрожу теперь именно потому, что хорошо помню гнев Бонапарта в тот раз.

— И вы потратили сорок тысяч на перчатки с 1 января прошлого года?..

— Похоже, что так, раз с меня требуют именно столько денег.

— Допустим, но чего же вы хотите от меня?

— Если Бонапарт сегодня в хорошем настроении, я бы хотела, чтобы вы поговорили с ним об этом.

— Но, прежде всего, почему он не с вами? Не случилось ли семейной ссоры?

— Нет, совсем нет! Вчера вечером он ушел вместе с Дюроком в прекрасном настроении, чтобы «прощупать», как он выражается, настроения парижан. Он, должно быть, поздно вернулся и, чтобы меня не беспокоить, лег в своей холостяцкой комнате.