В. — Кого вы посещали в Париже?
О. — Позвольте мне не отвечать. Я не хочу умножать число жертв.
В. — Был ли Пишегрю каким-то образом вовлечен в план покушения на первого консула?
О. — Нет. Он никогда не хотел и слышать об этом.
В. — Но в случае успеха вашего замысла собирался ли он воспользоваться смертью первого консула?
О. — Это его тайна, не моя.
В. — Предположим, ваше покушение удалось, каков был дальнейший план у вас и ваших сообщников?
О. — Поставить у власти вместо первого консула Бурбона.
В. — Кто же из Бурбонов предполагался на это место?
О. — Людовик Ксавье Станислав, бывший Месье, признаваемый нами Людовиком XVIII.
В. — Так значит, план был выработан и должен был быть исполнен вместе с бывшими французскими принцами?
О. — Да, гражданин судья.
В. — Значит, вы сговорились с бывшими принцами.
О. — Да, гражданин судья.
В. — Кто должен поставлять деньги и оружие?
О. — Деньги уже давно в моем распоряжении. Но оружия у меня нет.
Бонапарт перевернул листок. Но на другой стороне его ничего не было, протокол на этом заканчивался.
— Какой абсурд — этот план Жоржа напасть на меня с тем же числом людей, что и мой эскорт, — произнес он.
— Сжальтесь! — ответил Фуше с усмешкой. — Вас не собирались убивать, с вами хотели покончит». Это вторая Битва тридцати, род средневековой дуэли между секундантами.
— Дуэль с Жоржем?
— Собирались же вы встретиться без свидетелей с Моро!
— Моро — это Моро, господин Фуше, знаменитый генерал, бравший города, победитель. Его отступление, когда из дальних земель Германии он достиг границ Франции, сделало его равным Ксенофонту[169]. Его сражение при Гогенлиндене сделало его равным Гошу и Пишегрю. А Жорж Кадудаль только предводитель разбойников, что-то вроде Спартака-роялиста, человек, от которого обороняются… но с которым не бьются на дуэли. Не забывайте об этом, господин Фуше.
И Бонапарт встал, показывая, что аудиенция окончена.
Обе ужасные новости — о казни герцога Энгиенского и о самоубийстве Пишегрю — обрушились на Париж почти одновременно, и, надо признаться, жестокая расправа с одним мешала поверить в самоубийство другого.
Особенно это ощущалось в Тампле, где были собраны арестованные, на которых эта новость произвела давящее впечатление, а предсказание, сделанное Реалем, что все будут говорить об убийстве Пишегрю, полностью подтвердилось.
Мы высказали наше мнение, мнение сугубо личное, по поводу смерти генерала; теперь же предоставим слово людям, которые, находясь в той же тюрьме, что и покоритель Голландии, присутствовали некоторым образом при окончании его судьбы, столь славной и столь несчастной.
Представим же один за другим мнения заключенных, наиболее близких к нему в тюрьме.
Человек, который оказал мрачное влияние на его жизнь, швейцарец-библиотекарь Фош-Борель[170], передавший ему первые предложения принца Конде, был арестован и препровожден в Тампль первого июля предшествующего рассказываемым событиям года.
В ту же тюрьму последовательно были посажены Моро, Пишегрю, Жорж и все участники его обширного заговора, Жуайо, прозываемый Вильнев, Роже, по прозвищу Птица, и, наконец, Костер Сен-Виктор, которому помогали все хорошенькие куртизанки, и он долго не попадался полиции, еженощно меняя укрытие.
Узнав об этом, Фуше распорядился:
— Поставьте знающего его в лицо агента у входа к Фраскати[171], и не пройдет и трех дней, как вы поймаете его на входе или выходе оттуда.
На второй день его схватили на выходе.
Ко времени ареста герцога Энгиенского в Тампле находилось сто семь заключенных, тюрьма была настолько переполнена, что для пленника не смогли найти помещения. Потому и пришлось долго стоять на заставе: искали какое-нибудь временное пристанище для принца, прежде чем он попадет в тот дом, который, как говорит могильщик в «Гамлете», простоит до Судного дня.
Мы уже рассказали о казни и смерти герцога Энгиенского.
Повторю, что не было в Тампле ни одного заключенного, который не был бы твердо убежден, что Пишегрю убили. Фош-Борель не только утверждает, что Пишегрю задушили, но даже называет имена душителей.
Вот что он написал в 1807 году:
«Я убежден, что убийство было осуществлено неким Споном, бригадиром элитной роты, вместе с двумя служащими, один из которых, хоть и был весьма силен и здоров, умер спустя два месяца после события, а другой, по имени Савар, известен как участник сентябрьской резни 1792 года»[172].
Пленники еще находились во власти этой жуткой уверенности, когда увидели, что в Тампль заходит генерал Савари в парадной форме в сопровождении своего штаба, с которым был и Луи Бонапарт, привлеченный желанием увидеть Жоржа Кадудаля. Жорж в этот момент только что побрился; он лежал на кровати, скрестив руки в наручниках на животе. Два жандарма находились рядом и почти заполняли собой небольшую круглую комнатенку, где его держали. Весь штаб протиснулся в комнату Жоржа. Казалось, всем хотелось поскорее порадоваться жалкому состоянию, в котором находился генерал-роялист, а он, со своей стороны, очень тяготился их присутствием. Наконец, через десять минут разглядываний и перешептываний все вышли так же, как и вошли.
— Кто все эти разодетые в кружева особы? — спросил Жорж у жандармов.
— Это брат первого консула, — ответил один из них, — в сопровождении генерала Савари и его штаба.
— Решительно, вы хорошо сделали, что надели мне наручники, — заявил Жорж.
Между тем следствие шло своим чередом, и, по мере того как оно приближалось к завершению, внутренний распорядок в Тампле стал немного менее жестким; арестантам разрешили выходить из камер и собираться в саду, хотя не раз это могло привести к серьезным неприятностям. Савари, пользовавшийся высочайшей властью в тюрьме, превративший Тампль в нечто вроде военного лагеря, конечно, ненавидел заключенных, но это не мешало ему приходить к ним даже чаще, чем этого требовал его долг.
Однажды Моро, выйдя из камеры, столкнулся с ним лицом к лицу; он тут же повернулся к Савари спиной и закрыл за собой дверь.
Что касается генерала Моро, то нет ничего любопытнее и трогательнее тех знаков глубокого почтения, которое оказывали ему все военные, несущие внутреннюю службу в тюрьме: все отдавали ему честь, прикладывая руку к головному убору. Если он присаживался где-нибудь, его окружали, ожидая, не пожелает ли он с ними поговорить. Они робко просили его рассказать о каких-нибудь военных подвигах, совершенных этим соперником Бонапарта, и ставили его выше всех остальных генералов. Все были уверены, что, позови он их на помощь, они открыли бы ему двери Тампля. Ему позволено было больше, чем другим: ему разрешали видеться с женой и ребенком, и молодая мать ежедневно приносила ему сына. Время от времени ему доставляли прекрасное вино из Кло-Вужо, и он распределял его между всеми больными, а иногда давал его и тем, кто был здоров. Не приходится говорить, что игроки в мяч и бегуны, поскольку они уставали, приравнивались к больным и получали по стаканчику Кло-Вужо.
Жоржа и его соратников от остальных заключенных отличала особая веселость и беспечность; они предавались забавам с таким шумным весельем, какая свойственна школьникам на перемене. Среди них выделялись двое самых красивых и элегантных людей Парижа: Костер де Сен-Виктор и Роже-Птица. Однажды, когда последний особенно разгорячился от бега, он снял галстук.
— Знаешь ли, мой дорогой, — заметил ему Сен-Виктор, — у тебя шея Антиноя!
— Ах, ей-богу! — ответил ему Роже. — К чему комплименты, через неделю с этой шеи слетит голова.
Вскоре все было готово для того, чтобы обвиняемые предстали перед трибуналом и были открыты публичные дебаты. Число заключенных, участвовавших в процессе, достигало пятидесяти семи; они получили приказ готовиться к переводу в Консьержери.
