«Фини! Небо! Облака! Красота, Фини!»
Я тоже теперь держусь за здесь и сейчас. И для меня теперь тоже самое важное, чтобы обо мне заботились способные проявлять заботу люди.
Твой голос звучит в моем сознании. Ты слегка шепелявишь. Ты любишь уменьшительные суффиксы и применяешь их где угодно. Я считала это твое свойство проявлением твоей трепетной, любящей души.
Мамочка. Ножичек. Жучок. Крышечка.
Фини.
Валентина.
Вот история, которую я с удовольствием рассказывала еще тогда, когда ты разрисовывала пряниками с шоколадной глазурью стены. Когда совала свою крышечку в любую грязь и каждый день по три раза плескалась в ванне.
Тебе подарили гипсового ангелочка.
«Это (а)нгелочек» – это ты усвоила быстро.
Ты носила его часами по квартире, укладывала спать по много раз на дню, кормила с ложечки. Ангела можно было даже – брмммм-брммм! – катать на машинках Тимо. Гипсовая фигурка не выдерживала испытаний и несла очевидные потери. Сначала откололось одно крыло, потом рука, потом – вся нижняя часть корпуса. В конце концов от ангелочка остались половина головы и часть правого крыла, которые чудом держались вместе. Но ты одаривала и то, что осталось, своей неослабевающей любовью.
«Это (а)нгелоч(ек)» – утверждала ты с прежним упорством.
Примерно в то же время нас посетила фотограф из детского сада, куда ходил Тимо. Тебя, хорошенькую сестренку Тимо, сфотографировали заодно. И что ты произнесла, увидев себя первый раз в жизни на фотографии?
«Это (а)нгелоч(ек)!»
Возразить было нечего.
Ты и была ангелом на земле, моя Фини. И этот ангел питался исключительно огуречным салатом, заправленным сливками. И этот ангел больше всего любил – и в дождь, и в хорошую погоду – катание на велосипеде в детском сиденье за спиной у взрослых. И еще ангелу нравилось передвигаться по квартире, вдев ноги во «взрослые» туфли.
Иногда, представляя себе сидящим на облаке ангела по имени Фини, я мысленно «примеряю» ему эти огромные туфли. И ребенок во мне получает огромное удовольствие от этого представления.
Четверг, 20 марта 2008 года
Последние кадры.
Мы завтракаем в нашем новом маленьком доме, в который вселились несколько недель назад. В нем уже очень уютно, несмотря на множество нераспакованных коробок. Они не мешают нам чувствовать себя по-настоящему дома.
Сегодня чистый четверг. Праздничный день. Выходной. Поэтому Тимо не пошел в детский сад. Солнце дружелюбно заглядывает через окно кухни, подслушивая разговоры за завтраком в дружеском семейном кругу.
«Папа, можно мне взять еще блин?» – спрашивает Тимо. Рот его набит и вымазан нутеллой[3]. А рядом его сестра Фини черпает ложкой мармелад из банки.
Хели стоит у плиты и подпевает магнитофонной кассете.
«Вот к вам жалует блин – хула-хупп, хула-хопса, хулла-хей…»
И блин, приземлившись на тарелку Тимо, начинает говорить голосом Хели.
«Эй, добро утро! Я – большой блин. Разрешите мне надеяться на то, что меня немедленно вымажут нутеллой? Как я люблю нутеллу! Мммм! Да-да! И побольше, побольше!»
Мы смеемся, как мы всегда смеемся, когда Хели выделывает свои штучки. И Фини принимает участие в наших дурачествах, вследствие чего мармелад с ложки попадает ей не в рот, а на пижаму. Ничего, переживем!
«Желает ли женушка блин?» – вопрошает поющий повар.
«Нет, большое спасибо»
Женушке пора поторапливаться, у нее назначена встреча.
«Мама, когда ты вернешься?» – спрашивает Тимо. И, не дождавшись ответа, срывается с места и виснет у меня на шее.
«После обеда я уйду на работу, мое сокровище. Но вы с папой пойдете гулять, а когда вы вернетесь, я уже, скорее всего, буду дома».
Объятия Тимо становятся все крепче. Он льнет ко мне все теснее.
«Я тебе не отпущу!»
«Мама!» – теперь ко мне на руки просится и Фини.
«Нет! Моя мама! Целиком!»
Я, несмотря на спешку, позволяю Тимо повисеть на мне подольше. Наслаждаюсь искренностью его чувств.
Ему через несколько месяцев исполнится семь. Уже большой мальчик. Кто знает, как долго еще он будет меня обнимать? Как долго не будет стесняться проявления чувств?
Но сегодня, во всяком случае, можно пообниматься подольше, до тех пор, пока обоим не покажется достаточным.
«Иди ко мне, Фини!» – зовет Хели. И берет Фини на руки.
Мы раскачиваемся под музыку. Несколько тактов. После чего я опускаю Тимо на пол. Он доволен. Он сыт. И не только едой. Теперь мне действительно пора.
«Баба!» – Фини машет мне ручкой из объятий Хели.
Поцелуй Хели, поцелуй Фини, поцелуй Тимо.
«Счастливой прогулки! Фини, счастливого пребывания у няни!»
«До скорого, Пахлович!»
Пахлович – это я. До скорого! – так прощается Хели. Со всеми. И всегда. Это его фирменная привычка.
«Пока, мама, не скучай на работе!» – кричит мне вслед Тимо. Я закрываю за собой дверь. Сажусь в машину.
Погода прекрасна. Сияет солнце. Я выжимаю педаль газа.
И ЕЩЕ ОДНО НАЧАЛО
С чего? С чего начать. Еще раз с Великого Четверга, 20 марта 2008 года. С того самого момента, когда солнечным ясным днем мой муж Хели за рулем автобуса уехал по направлению к железнодорожному переезду, что в соседнем от нашего городке. Это был красивый желтый клоунский автобус, который вызывал у прохожих улыбки. И это был железнодорожный переезд без шлагбаума.
Машинист и не мог вовремя затормозить. Наш автобус выбросило с железнодорожных путей. Хели скончался сразу. Наши дети получили ранения, несовместимые с жизнью. В таком виде эту новость передали по радио. В таком виде она появилась в газетах 20 часов спустя.
Этот миг изменил всю мою жизнь. Он лишил меня семьи, он обрек меня в одиночестве продвигаться вперед по жизненной целине. Метр за метром, шаг за шагом, день за днем.
Моим путем.
Где я была в тот момент, когда случилось несчастье? Я спрашиваю себя об этом снова и снова. Может быть, я была в супермаркете и как раз опускала шоколадного динозавра в тележку? Что делали при этом Тимо и Фини – смеялись ли они еще, думали, дышали? А когда я на парковке радостно общалась со своей мамой по мобильному телефону, – билось ли еще сердце Хели или уже перестало?
Как бы часто я не задавала себе все эти вопросы, ответ всегда один: понятия не имею. Я не ощутила момента, и никаких предчувствий у меня не было. И, когда няня Фини позвонила мне на мобильный телефон, я испытала скорее глухое раздражение.
Типичный Хели. Разумеется, он все прошляпил. И не привез вовремя Фини к Эдит.
Обратила ли я внимание на дрожь в голосе Эдит? Насторожило ли меня хоть что-нибудь?
Я не ощутила момента, и никаких предчувствий у меня не было.
«Знакомая только что вернулась из Такерна. Она говорит, на железнодорожном переезде в аварию попал клоунский автобус».
Глубоко в моем подсознании начинается оркестровая какофония страха. Дирижер беспощаден. Крещендо все нарастает, пока не достигает угрожающей, невыносимой интенсивности. От которой сверлит в ушах, которая корежит тело.
«Что такое? Авария? Что случилось?»
Мой голос тих. Слишком.
«Подробностей не знаю. Не я там была, а моя приятельница».
Голос Эдит дрожит.
Я повторяю вопрос:
«Что случилось?»
Паника охватывает меня.
«Толком не знаю, – лепечет Эдит. Она что, плачет? Или мне послышалось? – Подруга только сказала, что на переезде авария. И что на путях стоит клоунский автобус».
«Еду туда!»
Там, где когда-то было сердце, – теперь барабан, в который кто-то бьет и бьет. Слишком громко. Слишком часто. Эта какофония пронизывает до кончиков пальцев ног.
