Прошло три месяца. Мы сидим после совместного выступления у Хели и подкрепляемся спагетти с соусом песто.
«По моему рецепту, который я держу в тайне».
Хели произносит слова, как заговорщик. Я цепенею под его взглядом цвета морской лазури. Я растворяюсь в этой синеве, но при этом слышу собственную мысль:
«Вау! А он еще и готовить умеет!»
Мы кормим друг друга. Хохочем, когда какая-нибудь макаронина падает на пол. Вутцл, дикий кот Хели, не дает пропадать добру. Я стараюсь его переурчать на пари. Расслабленные, мы заводим разговор о детях. Хотим ли мы детей. О, да! Разумеется. Мы хотим детей. Какие могут быть сомнения?!
«Сколько?»
Принципиальный вопрос. Мне важен ответ.
Любит или не любит… Если он хочет, чтобы я родила ему троих детей, значит, он меня по-настоящему крепко любит.
«Пятерых! – выпаливает он. – А ты?»
Я тоже. Это желание неизменно с четырехлетнего возраста. С того момента, как в супермаркете я уставилась на женщину с пятью детьми. Я не сводила с нее глаз, пока моя мать не повела меня к выходу. Но откуда Хели известно об этом моем желании?
«Я согласна. Пятеро детей – это здорово».
Теперь черед Хели задавать вопросы по существу.
«Ну, и когда же мы приступим?»
Если он хочет, чтобы я родила ему троих детей, значит, он меня по-настоящему крепко любит.
«Сейчас, немедленно». – хочется мне выкрикнуть.
Но ведь я еще недостаточно хорошо знаю этого мужчину. Я должна как можно скорее оторвать свои глаза от его голубых глаз. Иначе у нас действительно получится пятерня, и уже в следующую минуту.
А небо за окном цвета глаз Хели. Но я проявляю твердость. В этих вопросах спешки быть не должно.
«Гммм. Не сейчас. Но скоро. Скажем… Может быть, года через три?»
«Согласен. Значит, через три года. Заметано. По рукам».
Вот и договорились.
На следующее утро мы нежимся в постели и занимаемся всем тем, чем занимаются все свежевлюбленные. Внезапно я чувствую, как в моем животе «взрывается» что-то – теплый, яркий свет распространяется от места вспышки во все стороны, как если бы родилась сверхновая звезда. Что случилось?
«Ты – беременна. Ты сияешь, как звезда!»
Хели и его интуиция! У меня от удивления раскрывается рот. Но тихое «да» уже прозвучало. И в следующее мгновение мы уже отплясываем какой-то безумный танец. Напрыгавшись, мы валимся, обессиленные, в постель.
«Ты должна себя теперь очень беречь», – шепчет мне он, улыбаясь.
Он. Хели. Отец ребенка в моем животе.
Мы назовем его Пауль. Бирка с его именем до сих пор в альбоме с семейными фотографиями. Аккуратно приклеенная и сопровожденная датой.
13.6.2001
В первую ночь после его рождения я не могла отвести взгляд от крохотного создания, которое, едва появившись на свет, уже обращало на себя внимание своей неповторимой индивидуальностью. Я внимательно наблюдала за ним, когда меня осенило:
Нет, это не Пауль. Это же Тимо!
Это имя не стояло ни в одном из наших, достаточно длинных, списков детских имен. В возбуждении бужу Хели и посвящаю его.
«Тимо».
Как же замечательно звучит это имя, когда его произносит Хели. Вот оно. То самое имя. Так считаем мы оба. И нас абсолютно не беспокоит, что это имя, в предложенном нами варианте написания – Thimo, – не удалось обнаружить ни в одном из регистров имен.
Правила интересовали нас обоих лишь постольку, поскольку они не противоречили нашей интуиции. Если мы являемся родителями нового существа, кому, как не нам, «родить» и его имя?
Представительное Th представлялось нам важным. Вдруг нашему сыну суждено стать адвокатом. Или врачом. Или…
Разговор с пятилетним Тимо.
Тогда. Совсем недавно. Вечность тому назад.
Один из тех разговоров, который начинался задушевным «Мама-а-а, а знаешь….», что было сигналом: следует запастись временем. Ибо разговор будет важным.
«Мама-а-а, а знаешь? Мне нравится мое имя. Но это же имя для маленьких. Когда я вырасту, – хочу, чтобы у меня было другое, взрослое, имя».
Интересно, какое же?
И я спрашиваю его, какое же имя он считает подходящим для себя взрослого.
«Хмммм».
Тимо выдержал паузу и потом произнес, смакуя каждый звук:
«Хель-мут. Вот бы и меня так звали!»
Хельмут. Хели. Отцовское имя.
Стоп-кадры. Обрывки бесед. Как миниатюры являются они перед моим внутренним взглядом, стоит мне подумать о семи годах, проведенных с сыном. Воспоминания подобны чередованию картинок в калейдоскопе: узор никогда не повторяется. В трубку калейдоскопа заключено определенное количество осколков цветного стекла. Они каждый раз, при каждом повороте калейдоскопа складываются в неповторимую комбинацию. Но разом всех стеклышек не увидеть. Ты вынужден удовлетворяться той их частью, которую тебе демонстрирует данный момент.
То же с воспоминаниями. Сокровищница неисчерпаема. Тебе же доступны лишь некоторые выборочные образы.
Мною каждый раз с новой силой овладевает страх: только бы не забыть! Не желаю, чтобы стерлась в моей памяти хоть какая-то подробность из жизни моих детей, хоть какое-нибудь разделенное с ними мгновение, хоть что-нибудь из произнесенного ими.
Это желание заставило меня записывать. Записывать, как в лихорадке. Записывать ключевые слова. Писать до изнеможения. До ощущения черной пустоты в голове. Записывать. Исходя слезами. Криком. Отчаянием.
Меня гнал страх.
Мои воспоминания – единственное, что у меня есть. Только бы не забыть!
Это страх говорит. Мысли же неподвижны. Мысли замкнуты на самих себя. Мысли желают замереть, затонуть. Мыслям не до игр. Особенно не до игр в калейдоскоп. Всем заправляет страх. Особенно креативным его не назовешь: ребенок на больничной койке. Изувеченный и неподвижный. Кровь. Шланги. Приборы. Вот и вся «живопись», на которую способен мой страх.
Я не хочу с ним смиряться. Я не позволю. Нет, не эта нарисованная страхом картина подавит все остальные образы. Я найду в себе силы. Я подниму отброшенный калейдоскоп. Я прильну к его окуляру. Я буду калейдоскоп вращать. И видеть. Каждый раз другое. Снова и снова.
Существует путь, позволяющий поддерживать живыми воспоминания. Этот путь называется жизнь. Жить. Воспоминаниям, чтобы жить, нужны новые точки приложения. Я должна их искать. И я могу их найти.
Здесь. Сейчас. В настоящем.
Картины прошлого будут тем ярче и тем отчетливее, чем большим будет запас моих жизенных сил. Окажись я способной безраздельно и во всей полноте довериться моему нынешнему мироощущению, может случиться так, что из толщи памяти вдруг всплывет на поверхность и то, что – вроде бы – забылось окончательно. Всплывает внезапно и без дополнительных усилий. Жить вовсе не значит не вспоминать. Наоборот. Помнить и означает жить. Оглядываться назад легче тому, кто продолжает любить и нести любовь.
Вот потому я и выхожу из дому теплым весенним днем, вот потому я и покупаю себе шоколадное мороженое. Чтобы потом – с большими предосторожностями – унести домой всю мозаику моих чувств. Все то богатство, которое подарит мне солнечный свет при мысли о златоволосом мальчике по имени Тимо.
* * *
Тимо.
Тимо Пауль Эберхарт.
Мой Тимп. Мое зернышко. Мой воробышек.
Shingu Haia[2]
Слова приветствия друг другу. Мы произносили их с поклоном, прежде чем вступить друг с другом в рукопашный бой. Ты был отважным воином. И ты чтил ритуалы, – с тех пор, как посмотрел по телевизору про шаолиньских монахов.
Приветствие. Поклон. Пауза.
Однажды мы вели поединок на родительском ложе – перед сном. Нагой, ты растянулся на белом пуховом одеяле, чтобы перевести дух. Картина меня тронула. До чего же ты был красив, как же хрупок! Не от мира сего – подумалось мне.
