— Мама велела к вам идти. Вот я и пришла.

— А мама — что? — сразу насторожилась тетя Дуся.

— Умерла. Тринадцатого мая, утром.

— О, господи, — отрывисто вздохнула тетя Дуся и перекрестилась.

Хотя от трамвайной остановки идти было совсем немного, Таня едва стояла на ногах.

— Можно, я присяду?

— Садись, чего там, — тетя показала на какой-то ящик у стены.

Таня опустилась на крышку, прислонилась спиной и головой, прикрыла глаза. Голос тети Дуси доходил как через ватные затычки в ушах и все удалялся, удалялся.

— …третяя вода на киселе… даже и не знаю, как по-родственному назваться… Разузнаю и приеду. Все чтоб по закону… А квартиру заперла? Замыкай, замыкай. Нынче народ оклемался уже маненько, воры по домам шнырят…

Очнулась Таня в комнате, на кушетке, и первое, о чем подумала: хорошо, что такое случилось не дома, где никого-никого…

— Оклемалась, — с облегчением отметила тетя Дуся. — А то мне скоро на фабрику. Дойдешь сама до транвая? А дорогой и в полную норму возвернешься. Жди, никуда надолго не отлучайся. Посчастит, так я на машине приеду, чтоб и вещи заодно… Чего сюда-туда ездить. Верно, племянница? Я тут подсчитала, ты мне вроде внучатой племянницей приходишься. Ну, садись, чайку попьем. Хлеб у тебя имеется, а я конфетку поделю. Рассчитаемся потом, не чужие.

Тане совсем некстати вспомнилось, что за несколько лет до войны сестра тети Дуси с мужем и болезненным мальчиком, ради которого они и приехали на неделю в Ленинград, профессору показать, остановились тогда у них, а не в своей бывшей комнате, У Дуси.

Фамилия у родственников была запоминающаяся — Крутоус.

Она вынула из сумки хлеб, машинально проверив, на месте ли мамин длинный кошелек с деньгами и карточками. Кошелек лежал на дне, а вот часы куда-то задевались.

— Часы ищешь? — догадалась тетя Дуся, искоса следившая за Таней. — Вот они, на етажерке.

Только нижняя полочка этажерки была с книгами, на остальных — безделушки и разрозненные чашки с блюдцами. Часы лежали наверху, на салфетке с дырчатой вышивкой «ришелье».

— Оставь лучше, а то, не дай бог, брякнешься в транвае, уворуют. Вещь дорогая, серебряная. Пей чай-то, пока горячий. И конфетку бери. Не стесняйся, не чужие.

Ничего более тягостного, изнурительного, бесконечного, чем неопределенное ожидание, нет на свете. Прошло пять дней со встречи с тетей Дусей, а от нее никаких вестей. К ней поехать — вдруг разминешься. Таня отлучалась только в булочную и в столовую.

Очереди к прилавкам и раздаточным окошкам стали значительно короче. Все-таки много народа выбралось из блокадного кольца по зимней Ладоге. Теперь, говорят, навигация досрочно открылась, и опять возобновится эвакуация, уже водным путем.

Начались белые ночи, дни удлинялись, зелень полезла вовсю, особенно на огородах: во дворах, на бульварах, в Румянцевском сквере, у Исаакиевского собора напротив, через Неву.

Ранним утром, когда тетя Дуся никак не могла объявиться на Васильевском острове, Таня пошла попрощаться со сфинксами. Давно она не виделась с ними, больше месяца. В последний раз была на набережной с дядей Васей. Он приходил тогда прощаться. Совсем, навсегда прощаться. А она, Таня, скажет сфинксам: «До свидания!» Не на веки же вечные переедет к тете Дусе. Вдруг, после войны, Миша возвратится или Нина найдется? И опять заживут Савичевы в своей квартире, в доме на Второй линии Васильевского острова. Не в полном составе, а все же… Савичевы всегда жили в Ленинграде и будут жить!

Погода стояла прекрасная: солнечно, тепло, прозрачно. Ночью пролился небольшой дождь, освежил воздух, обмыл асфальт и диабазовые мостовые. Даже зенитные пушки с утолщениями дульных тормозов на длинных стволах будто обновились. Пушки стояли на выступе набережной, боевые позиции ограждали гранитный парапет и полукруглые стенки из двойного ряда мешков с песком.

А сфинксы, как и встарь, возвышались над рекой и людьми.

Нева, посверкивающая, бурлящая, упруго неслась к морю.

Таня перевела взгляд на сфинксов и сделала для себя потрясающее открытие: лица-то — женские!

Привязанные бороды сбивают с толку, обманывают иероглифы. Никакой это не сын Ра, Аменхотеп, правитель Фив!

Древний египтянин изваял женщину.

Таня, наверное, рассуждала вслух, бормотала что-то. Потому и спросил шутливо проходивший мимо моряк в кителе со стоячим воротником и пистолетом на длинных ремешках:

— Неужто по-нашему понимают?

— Кто? — Таня обернулась и встретилась с улыбчивым, добрым взглядом. Нет, то другой моряк одарил ее 8 марта сухарем. — Кто понимают?

Капитан третьего ранга показал подбородком на сфинксов.

— Они все понимают, — серьезно сказала Таня и направилась домой.

Там ее уже ждали. Тетя Дуся приехала на трехтонке с двумя грузчиками.

— Избаловали тебя, — вынесла окончательное заключение тетя Дуся. — Нянькались. Как же — младшенькая, поздняя. Меньшой брат на девять, старшая сестра на двадцать один год старше.

Таня промолчала.

— И врачи наставляли: больше гулять, на солнце быть. А теперь, как дистрофику, тем паче надо. Ты же — не выгоню, так сутками лежать готова. Ну что губы надула!

Она была права. Никак не хотелось вставать, двигаться, только — есть и спать. Полностью, досыта наесться, конечно, невозможно, хотя бы терпимо чтоб было. У тети карточки рабочие, не иждивенческие, так она и трудится сколько…

— Мы на фабрике по полторы смены без роздыху. Тяжко, а в том и спасение, что делом заняты. Подымайся, на воздух иди, на солнце. Пайку свою прихвати, я квартиру замкну, до моего возвращения не попадешь в дом.

У них только кипяток был общий, хлеб и сахар у каждого свой, обедали в разных столовых. Когда случалось дома готовить, всяк свое топливо расходовал.

— И щепочек насобирай, все равно без дела шататься.

За дровами лучше всего к Неве идти, но берег слишком крутой. И пейзаж безрадостный, не то что на Васильевском…

— Эка ты нескладна, не зацепивши, пройти не можешь.

Тетя Дуся заранее предупреждала. Таня еще и шагу не ступила от кушетки, а передвигаться в комнате и впрямь необходимо со всеми осторожностями. Почти всю мебель с Васильевского перевезли, в два рейса.

— Буфет никак было не вынести, — сокрушалась тетя Дуся. — Слабосильные грузчики-то. И тут поместить некуда.

В коридоре оставили узкий проход, только боком в комнату пробраться. А в самой тети Дусиной комнате и вовсе не повернуться.

— Мне оно все ни к чему, — подчеркивала тетя. — Твое добро, а спрос за него с меня, опекунши. Один спрос, никакой благодарности.

— А можно, я останусь? — робко спросила Таня.

— Ни в коем. Для твоего же здоровья выставляю.

По городу расползались зловещие слухи: «Они вот-вот перейдут в наступление». То были недосужие россказни и вредные сплетни.

Овладев, наконец, Севастополем после длительнейшей блокады, германское командование начало в июле перебрасывать из Крыма под Ленинград пехотные дивизии и осадную артиллерию большой мощности. Из Финляндии прибывали свежие резервы.

На фарватер Невы, акваторию Кронштадта, Ладожское озеро авиация сбрасывала морские мины.

Вокруг города возводились дополнительные укрепления. На перекрестках, в нижних этажах угловых домов замуровывали оконные проемы, они щерились раструбами амбразур. Ленинградцы готовились биться за каждую улицу, за каждый дом.

25 мая началась летняя навигация. 5 июля Военный Совет Ленинградского фронта решил эвакуировать еще триста тысяч жителей. Срочно и в обязательном порядке.

Случаи голодной смерти стали редкостью, но не всем, далеко не всем суждено было избежать последствий алиментарной дистрофии.

Таня переступила порог. Одной ногой, затем другой. Прищурилась от яркого солнца, постояла так, привалившись плечом к дверному косяку.

В канун войны у дома сгрузили толстую длинную трубу. Для каких целей, неизвестно. Так и осталась лежать. Теперь ею пользовались как уличной скамьей. Подкладывали теплое и мягкое под себя и сидели часами, грелись, лечились солнцем от блокадных болезней.