Кто этот древний воин?
Думать не хочется, лень навалилась, полежать бы…
Спасительницы
Угнездившись на бабушкином сундуке, Таня дремала или пребывала в забытьи. С нею такое все чаще случалось.
Мама, сидя рядом на стуле, прикорнула, обняла.
Потому и кажется, что сбоку тепло от печки идет. Смрадно чадит коптилка. Вдруг жалкий огонек испуганно дрогнул.
— Есть кто? — спросил чужой голос. Мама и Таня приподняли головы. Полоснул свет электрофонарика.
— Живые, — с облегчением протянула девушка и представилась: — Мы из бытового отряда.
— Помощь нужна? — заговорила напарница.
Девушки в ватных костюмах и шапках-ушанках готовы выполнить самое трудное дело.
— Спасибо, родные, сами управляемся. Пока…
— Вот и замечательно. Тогда мы пошли.
— Передохните, отогрейтесь, — пригласила мама.
— Работы много, — не без сожаления отказались девушки. — До свидания. Будьте здоровы и живы.
— И вы, и вы, родные.
— Так мы пошли.
«Ну, с богом», — мысленно напутствовала Таня.
Девушки исчезли, будто не вышли, а улетели. Ангелы-спасительницы, волшебные существа.
И опять в кухне мертвенная тишина, желтый жучок-светлячок с поднятым сизо-копотным хвостиком…
Заговорило!
Таня с трудом задвинула ящик буфета, пришлось даже плечом подналечь. В ящике ничего полезного: Лёкин радиолюбительский хлам. Задвинула и вспомнила: где-то должен быть детекторный приемник, школьная еще, полуигрушечная поделка. Когда в первые дни войны вышел приказ сдать на временное хранение всю радиоаппаратуру, Лека пошел на приемный пункт с детекторным приемником и, тоже самодельной, радиолой. Радиолу взяли, а детекторный… Одно ведь название, что приемник. Тычешь, тычешь игольчатым щупом в кристалл, а в наушниках ни шороха.
А вдруг все-таки можно настроиться, поймать Ленинград? Какую неделю радио в доме молчит…
Она собралась с силами, опять вытянула ящик, порылась, покопалась, приемник и отыскался.
Фанерная дощечка с проволочной катушкой, конденсаторы, еще что-то и — самое главное — кристаллик и пружинка с острым концом в стеклянной трубочке на пластинке с медными штепсельными ножками.
Таня унесла детекторный приемник с наушниками на кухню и засела прощупывать эфир.
Никак. Ничего. Но Таня не сдавалась, упорно добивалась цели.
Пришла мама.
— Макароны принесла. Черные, как из угольной пыли. Ты чем занимаешься? Пустая затея. Брат и тот укротить не мог. Не слушался коллектор.
— Детектор, мама, — вежливо поправила Таня. — Все равно поймаю.
— Упрямая ты. Ну, лови, лови, доча. Звездочку с неба поймала бы, в доме светить.
Мама, конечно, шутила, а Таня всерьез ответила, глупая, детская самоуверенность нападала на нее иногда:
— И звезду обязательно поймаю. Или — планету.
— Лучше уж планету, — в голосе забытая улыбка.
— Займусь-ка обедом, — сказала мама.
Таня опять склонилась над игрушечным приемником.
Вдруг что-то захрипело — не в наушнике, а над головой — и совершено явственно раздался детский голос: «Папа!»
Таня и мама вздрогнули и почти испугались от неожиданности.
— Заговорило! — восторженно сказала Таня.
«Папа! — повторил мальчик. И стал просить, уговаривать, требовать: — Крепко бей фашистов! Возвращайся с победой!»
— Заработало, — радостно вздохнула мама. — Совсем отвыкать стали. Как без него? Ни новостей, ни извещений Андреенко не знаешь.
Полмесяца молчала черная тарелка «Рекорда». Заработала, заговорила наконец. И — почти сразу же: «Внимание! Артиллерийский обстрел…»
— Лучше б оно молчало! — в сердцах воскликнула мама.
* * *
В январе и феврале в городе взорвалось семь с половиной тысяч тяжелых снарядов.
В январе и феврале погибли от обстрелов, голода и болезней, замерзли от холода почти двести тысяч ленинградцев. Но никто ни разу не подумал о капитуляции. Несли свой блокадный крест мирные жители, стояли насмерть бойцы на фронте.
Фашистский фюрер, оправдывая «задержку», объяснял Германии и миру: «Ленинград мы не штурмуем сознательно. Ленинград выжрет сам себя».
Кальций
До войны в большую перемену все наперегонки мчались в школьный буфет. Или перекусывали домашними бутербродами. Таня брала с сыром или вареньем.
Бутерброды со сливочным маслом и вареньем в семье почему-то назывались — «счастливое детство». А вот для Сережи любимой едой был школьный мел. Он с таким удовольствием схрумывал кусок белой глины, что ребята, глядя на него, смеялись до слез. Может быть, Сереже только этого и надо было. Когда он, воспитанный и благонравный, вдруг выкидывал необычный номер, то обязательно украдкой посматривал на Таню: какое на нее производит впечатление.
Таня как-то попробовала, откусила. Меловые крошки сразу забили рот, запершило в горле. Пришлось, конечно, бежать в туалет, выплевывать гадостную глину, полоскать рот.
«Это с непривычки, — посочувствовал Сережа. — А еда очень даже полезная, чистый кальций. От него крепость костей и быстрый рост скелета зависят».
Сейчас вдруг вспомнила и Сережу, и мел, который «чистый кальций». А ведь был где-то дома, где?
В машине! В ящичке швейной машины. Там всегда лежали плоские кругляши, меловые лепешки. Мама вычерчивала выкройки, делала отметки на примерках.
Кабинетная швейная машина «Singer» находилась в комнате бабушки и Нины. Когда пропало электричество и нечем стало топить, машину перетащили на кухню. Подставка с литыми боковинами и ножной педалью осталась на прежнем месте. Прострачивать армейские рукавицы можно и вручную, да и трудно маме пользоваться ножным приводом. Ящичек с нитками, шпульками, мелом был в подставке.
После смерти бабушки Таня второй раз пошла в другую комнату.
Мела не было. Ни лепешки, ни крошки. Значит, кто-то опередил. Первым додумался. Украдкой, втайне от всех, сам!
Обвинительные слова готовы были уже хлынуть потоком, но Таня опомнилась — и остановилась. Сама же хотела присвоить и съесть мел, которого, к счастью, уже нет.
Куда же он делся?
— Мама, — издалека начала Таня, — а Сережа до войны мел в классе лопал.
Мама делила хлебную пайку, не заметила военную хитрость.
— С чего вдруг вспомнила?
— Просто так. Сережа говорил, что мел из чистого кальция, а от него скелет быстрее растет. Портновский мел, он тоже кальций?
— Конечно. Потому и в кашку добавила, когда по сто двадцать пять граммов хлеба получали. Все ящички вытряхнула, все сусеки подмела, как в Дворищах говаривали. Ох, где же наш Миша, что с ним? И Нинурки давно что-то не видать. Не заболела ли?
Почта
На пороге стояла пожилая тетка в стеганке с большой сумкой на ремне. Почта давно не работала в городе, уличные почтовые ящики, заполненные до отказа, никто не выбирал, не разносили по домам даже срочные телеграммы.
Люди теперь просто отвыкли писать и читать письма.
— Есть кто из Савичевых? — деликатно спросила тетка-почтальон. Конечно же, почтальон, по сумке видно.
— Есть, — тоже не сразу открываясь, сказала Таня.
Тетка вытащила из сумки несколько конвертов, проверила адреса, дополнительно уточнила:
— А Савичева Таня есть?
Таня почему-то боялась, что все письма на бабушкино имя. До войны ей часто писала племянница, родная сестра тети Дуси, но по фамилии мужа — Крутоус. Он был кадровым военным, они переезжали с места на место, жили в гарнизонах. Перед войной тетя Оля Крутоус с сыном были в Ленинграде, останавливались у них, Савичевых. Мальчика привозили на консультацию к врачам-профессорам. Он чем-то сильно болел.
— Савичева, Таня есть? — вторично спросила почтальонша.
— Это я.
— Ты? — усомнилась тетка, а потом вдруг заулыбалась. Кости на скулах обозначились резче и синие губы чуть растянулись. — Не узнаешь меня?
До войны на этом участке работала другая женщина. Краснощекая, говорливая, с электрической завивкой и особой приметой: бородавка на самом кончике носа. Такую и в блокаду опознаешь.
