Справочная книга дразняще пахла рыбой и мясом, сыром и хлебом. И к чему номера телефонов? Аппарат отключен до конца войны.

Таня без сожаления подала дяде фолиант, спросила вдруг:

— А война когда-нибудь кончится?

Дядя Вася ничуть не удивился, сразу же ответил:

— Все, дружок, имеет начало и конец. В итоге итогов не штык и бомба правят бал. Шиллер писал, что миром правит Любовь и Голод. Увы, и — голод.

— И холод, — со вздохом добавила Таня. — А вот когда кончится, зимы не будет?

Ничего подобного «Ленинградская правда» еще не печатала. 13 января появилось извещение о том, что горсовет разрешил продавать в счет месячной нормы мяса по сто граммов, круп или муки по двести. Не прошло и недели — второе извещение с доброй новостью. На этот раз уже за подписью И. А. Андреенко, заместителя председателя городского исполнительного комитета и заведующего отделом торговли.

— Дай ему бог здоровья, — сказала бабушка. Она давно не интересовалась ценами на Андреевском рынке, спрашивала дядю Лешу только про фронтовые новости, а с этого времени еще и обязательно об извещениях: «Ну, что там в газете, Андреенко ничего не пишет?»

«Андреенко» быстро стало не просто фамилией. Больше, чем фамилией. Символом надежды и веры. Андреенко мог казнить или миловать, даровать жизнь или лишать последней надежды. И делал он все открыто, гласно, в газете и по радио.

«Андреенко» печаталось в газетах, звучало по радио, склонялось на все лады в цехах и булочных, на улице и дома, хотя мало кто знал этого человека с грустным взором и добрыми губами.

Таня представляла себе Андреенко волшебником и сказочным богачом. В его тайных пещерах хранились драгоценные сокровища: хлеб, мясо, крупы, жиры. Были там и дрова штабелями, а в засекреченном от вражеских летчиков и артиллеристов месте находились, но пока не работали, водонасосная и электрическая станции. Придет час, и Андреенко запустит их — появится в городе свет и вода в кране. Андреенко добр и милосерден, но строго следит, чтобы сегодня не съели послезавтрашнее. Как мама. Разделив пайку хлеба на три части, она не позволяет в завтрак отщипнуть от обеденной порции, в обед — от ужина. И все-таки…

— А почему Андреенко… — Таня запнулась. Не справедливо упрекать его в жадности. Это грубо и неблагодарно. — А почему он так редко пишет извещения?

— Написать не мудро, подвезти трудно, — складно прошелестела бабушка.

Общими силами ее привели на кухню погреться. В соседнем дворе разобрали сарай, досталось немного топлива.

Ее разбудил дразнящий, соблазнительный запах. Он проник через многослойную оболочку спального гнезда из мужского бобрикового пальто, двух одеял, ватного и байкового, через поднятый воротник, через платок и шарф. Таня спала одетой по-уличному.

Она вдохнула ржаной аромат и вспомнилось, что сегодня — 23 января. Потому и благоухало печеным и снилось удивительное. Будто на большом столе в комнате лежит красавец великан, фамильный савичевский крендель с изюмом. Мама испекла его к дню рождения. Все уже собрались, столпились вокруг стола с кренделем, у мамы в руке и нож наготове, но нет разрешения. На это почему-то требуется специальное разрешение.

«Угощайтесь, — радушно приглашает Таня. — Это же мой праздник». А мама говорит: «Ждем извещения Андреенко».

Запах кренделя объяснился просто: на печурке подсушивались ломтики хлеба. Вкуснее и не так быстро съедается.

Сон растолковала Нина. Она пришла за кое-какими вещами и заодно сестренку поздравить, угостить настоящим кусочком мяса из заводской столовой.

— Тут и разгадывать нечего, — уверенно сказала Нина. — Вот-вот Андреенко опять что-нибудь подкинет. А то хлебца прибавит.

В крупу или сахар в счет месячных норм поверить можно было, в прибавку же хлеба…

— Это уже из области фантастики, — вздохнул дядя Леша. — В газете и намека нет, предпосылок не видно.

— Разве такие вещи раскрывают в газетах? — заспорила Нина. — Вы тут сидите и ничего не знаете. Сейчас на Дороге жизни движение, как на Невском до войны. Двустороннее. Сюда — продукты, боевые припасы. Туда — грузы оборонного значения и люди. Эвакуация же возобновилась.

И вот на следующий же день — вторая прибавка хлеба!

Верующая старушка воскликнула дрожащим ликующим голосом:

— Это же Христово воскресенье! Иннокентий Петрович, он дотянул, выжил, про…

Нет, не пробулькал. Проворковал, как голубь за окном.

Раньше, когда в городе еще летали птицы, на ящик-холодильник, что сейчас без пользы висел за кухонным окном, часто садились дикие голуби.

— Какое воскресенье, бабушка, — проворковал Иннокентий Петрович, — суббота, двадцать четвертое января.

Покинув булочную, Таня встретила Борьку Воронца. С ним, конечно же, был Коля Маленький. На этот раз они не стали спрашивать, слышала ли Таня радио.

— Здорово, а! — сказал Борька. — На целых пятьдесят граммов больше!

— А служащим даже на сто, — уточнил Коля. — Был бы я служащим…

— И не пустили бы в детскую столовую, — осадил Борька.

Девятнадцатого числа вышло постановление открыть столовые для школьников, ребят от восьми до двенадцати лет. Борьке еще прошлым летом исполнилось двенадцать, а Колин день рождения впереди, в мае.

— Тебе двенадцать уже стукнуло? — спросил Борька.

Таня кивнула:

— Вчера.

— Ух ты, поздравляю, — Борька протянул руку в рукавице, мороз очень уж сильный. — Теперь, значит, и ты уже взрослая, иждевенка.

— Иждивенка, — поправила Таня.

По меркам блокадного города в семье Савичевых детей не стало.

— Ничего, — успокоил Борька, — хлеба нам все равно столько же дают, а если детям кое-что и больше перепадет, так они же наше будущее.

И он дружески толкнул плечом Колю Маленького.

— Арктический холод, — дядя Леша никак не мог согреться. — Сорок градусов, представляете?

— И ты в такой морозище за газеткой пошел, — укоризненно сказала мама.

— Не один я. На проспекте ни души, а у киоска — очередь. И — впустую. Так и не подвезли.

— Зря вымораживались.

— Не могу я без прессы. И радио не работает, полная неясность.

— Может быть, Андреенко опять что-нибудь дал? — включилась в разговор Таня.

— Дал — получим, — резонно ответила мама. Голос у нее усталый, без тепла и улыбки. — Факт.

— Мария, — помолчав, спросил дядя Леша. — Не передумала?

Мама через плечо выразительно глянула на Таню и перешла на утайный язык, но все равно легко было догадаться, о ком и о чем речь. Опять об эвакуации.

— Как же мы оставим ее? Лека и Нина неделями дома не появляются, воды подать некому будет.

— А мы с Васей — не в счет?

— Спасибо, что сами себя обихаживаете.

— Ладно, — временно отступил дядя, — вернемся к данному вопросу в другой раз. Потом, после.

Мама по-своему истолковала последние слова.

— Как же я могу о таком наперед думать? Леша?!

Таня слезла с сундука и зажгла переносную, с подставкой, коптилку.

— Ты куда, доча?

— К бабушке.

Ее вдруг охватил страх, что бабушка уже умерла.

Таня, как и все, знала, что бабушка обречёна, безнадежна, никто и ничто уже не может восстановить в ней жизнь, даже прибавка хлеба. Анна Семеновна, участковый врач, еще третьего дня предупредила: «Это может случиться в любую минуту».

В первой комнате было совсем темно, а во второй, где лежала бабушка, чадила маленькая лампадка. Коптилка в сравнении с ней — яркий факел.

— Это я, — негромко произнесла Таня. — Нужно что?

Ввалившийся, обезображенный цингой рот расклеился, просочился невнятный звук. Таня сдвинула платок, наклонилась к самому лицу.

— Что, бабушка? Повтори.

— Как… като…

— Карточки? — подсказала Таня.

— Да… Ты, Маня?