Подготовка самолета к разведывательному рейсу была уже закончена, но тяжелые облака и штормы не давали возможности отправиться в полет. Подходящая погода установилась только двадцать шестого апреля. Я немедленно отдал приказ о вылете. Весело загудел мотор. Участники первого полета над Землей Франца-Иосифа заняли свои места в самолете.

Тяжело нагруженная машина пробежала не менее семисот метров по льду бухты и нехотя пошла в воздух. Набрав высоту, я взял курс на остров Рудольфа.

Часы на доске приборов показывали двенадцать дня. Ветер дул в спину. Скорость самолета достигала двухсот километров в час.

В начале полета рация работала исправно. Это давало возможность держать непрерывную связь с Тихой и знать, какая там погода. Но когда впереди уже стали вырисовываться очертания острова Рудольфа, я получил тревожную записку от Иванова.

«Рация вышла из строя. Связи нет. Не пойму, в чем дело. Для ремонта необходима посадка».

Какое принять решение?

Справа под крылом уже расстилался остров Рудольфа. Показалась хорошо знакомая по картам бухта Теплиц. На берегу ясно видны три домика. Я знал, что один из них был построен участниками американской экспедиции Циглера-Фиала в 1903 году. Эта экспедиция, стоившая огромных средств, должна была обследовать острова Земли Франца-Иосифа и достигнуть Северного полюса. Но, не выполнив своих задач, она ни с чем вернулась в Америку.

Два других дома построены нашими зимовщиками в 1932 году, во время Второго международного полярного года.

На юг от зимовки просторное ровное поле, где, по моим расчетам, можно сесть. Но самолет перегружен и садиться опасно, легко сломать лыжу.

Погода исключительно хорошая. Видимость не менее ста километров. Мотор работает четко. Оценив все это, я решил лететь дальше на север, ознакомиться с ледовой обстановкой на маршруте от острова Рудольфа до восемьдесят третьего – восемьдесят четвертого градуса северной широты, а затем, израсходовав часть горючего в полете и уменьшив нагрузку, смело сесть в бухте Теплиц и исправить рацию.

Набрав тысячу триста метров высоты, беру по компасу курс строго на север. Всего девятьсот километров отделяют нас от Северного полюса.

Внизу развертывается видимая на десятки километров величавая панорама полярных льдов. Кое-где громоздятся замысловатые гряды торосов, и лед кажется искрошенным, словно его пропустили через гигантскую мясорубку. То там, то здесь гордо вздымаются красавцы-айсберги самых причудливых форм. Чем дальше на север, тем ровнее становится лед и заметно редеют айсберги.

Как зачарованный, смотрю я на эту картину изумительной силы и спокойствия, стараясь запечатлеть все до мельчайших подробностей.

Внезапный толчок в плечо и громкий крик, заглушающий привычный шум мотора, выводят меня из восторженного оцепенения.

– Земля скрывается!

Я повернул обратно, на остров Рудольфа.

По нашим расчетам мы достигли во время полета восемьдесят третьего градуса северной широты, но установить точно это не удалось: расчеты были произведены только по времени и скорости полета.

На восток от Рудольфа тянулась полоса открытой воды шириной километров в тридцать, а за ней снова и снова бесконечные льды.

Я несколько раз обошел остров и, внимательно изучая его с воздуха, нашел места, пригодные для взлета и посадки тяжелых самолетов.

Покончив с осмотром, я обогнул остров с южной стороны и пошел к знакомым домикам. Теперь самолет облегчен, можно и сесть. Не без волнения направляю его к земле.

Оставив под присмотром Иванова самолет с работающим на малых оборотах мотором, мы с Бассейном пошли посмотреть, в каком состоянии дома и что в них сохранилось.

Первое, что мы увидели, был огромный сарай. Вероятно, он когда-то был покрыт брезентом, но время сделало свое: брезент сгнил, и его по частям сорвало ветром. На решетчатом скелете крыши кое-где болтались жалкие лоскуты. Из-под снега выглядывали разбитые ящики и пустые бочки. Сарай, как видно, служил складом экспедиции Циглера-Фиала.

Неподалеку от сарая стоял деревянный дом. Около него было множество медвежьих следов. Мы заглянули в окно: комнату почти до самого потолка забило льдом.

Ниже к берегу были расположены хорошо сохранившиеся строения нашей зимовки: дом и склад. Мы легко открыли дверь склада, удивляясь, как до сих пор в помещение не проникли медведи. У склада они побывали не раз и оставили глубокие следы зубов и когтей на прочной двери. Почему же они не добрались до содержимого?

Ответ на этот вопрос нашел наблюдательный Бассейн: дверь открывалась не внутрь склада, а в обратную сторону. Видимо, у лакомок нехватило сообразительности потянуть дверь на себя.

Чего только мы не нашли на складе! К потолку подвешано несколько окороков и связка копченых колбас. На полках, как в хорошем магазине, в образцовом порядке расставлены коробки с гильзами и порохом, банки с конфетами, бутылки с клюквенным экстрактом. В общем с таким запасом продовольствия мы втроем смогли бы прожить немало лет. А медвежьи следы подсказывали, что нам не пришлось бы испытывать недостатка и в свежем мясе…

Обследовав интересовавшие нас места, мы отправились в обратный полет.

Иванов, исправив рацию, тут же связался с бухтой Тихой. Зимовщики сообщили:

«Погода испортилась, видимость три километра, облачность двести метров».

Внизу плыли разорванные облака; временами они скрывали очертания берегов. Над одним из островов самолет внезапно бросило вниз. Скорость со ста восьмидесяти упала до ста километров.

Что делать? Не успела оформиться эта короткая мысль, как я инстинктивно отдал от себя ручку, и машина перешла в пикирующее положение. Скорость тут же прыгнула до двухсот двадцати километров. Несколько секунд – и вновь начала сказываться нагрузка на рули.

Положение было восстановлено, но самолет потерял триста метров высоты. Мы попали в сильный нисходящий поток.

В одно из окон между облаками я заметил остров Гукера и полынью около бухты Тихой, убрал газ и стал снижаться.

На аэродроме был выложен знак «Т», и мы сели благополучно.

Теперь можно было лететь в Москву с докладом, но пришла полярная весна с ее непроглядными туманами. Температура резко подскочила вверх и уже редко падала ниже двух градусов мороза. Подули южные ветры. Лед в бухте Тихой, а с ним и наш аэродром каждый день ломало и понемногу выносило в море. Вода подошла к старому айсбергу, который два года сидел на мели. В одну из ночей айсберг раскачало волной и тоже унесло в море.

С каждым днем возрастало беспокойство экипажа. Размеры аэродрома заметно уменьшались.

Пока мы ждали погоды, аэродром почти совсем разрушило, и в нашем распоряжении осталась лишь маленькая площадка.

Наступило Первое Мая.

Вместе с зимовщиками мы дружно встретили праздник. Тяжелые клочья тумана, холодный блеск айсбергов и даже свист ветра, ломавшего остатки нашего аэродрома, не могли испортить приподнятое праздничное настроение.

Прислушиваясь к передаче с Красной площади, мы вспомнили Москву, живо представили себе стройные колонны демонстрантов. На душе стало как-то особенно тепло.

Ветер окончательно лишил нас аэродрома. С трудом нашли мы новую площадку на узкой полосе берегового припая. Посередине площадки громоздились торосы, но мы убрали их с помощью аммонала.

Узнав о нашем намерении в первый же летный день отправиться в Москву, зимовщики принялись готовить письма домой. Они спешили поделиться со своими родными и знакомыми новостями зимовки, накопившимися почти за год, - последняя почта ушла отсюда вместе с последним ледоколом в августе прошлого года.

Наконец, подул подходящий ветер. Мы получили сводку погоды из пунктов, лежащих на предстоящем пути. Везде ясно. В Тихой погода тоже неплохая. На смежных островах держится местный туман, однако он не мешает: нам предстоит лететь не над островами, а над морем.