— Что же мне делать? — спросил я.

— Честно скажу — не знаю, — сам я и ответил. День я провел омерзительно. Сгорая от стыда и боясь встретить миссис Пидлс или даже служанку, я сидел в комнате, запершись на ключ. Когда стемнело, и я почувствовал себя лучше — или, вернее, не так худо, я улизнул из дома и немного перекусил: съел копченую рыбешку, запив ее чаем без сахара в кофейне по соседству. Когда напротив меня уселся новый посетитель и заказал горячий хлебец с маслом, я поспешно ушел.

В восемь вечера по дороге с работы заглянул Мини-кин узнать, что случилось. Ища поддержки, я стыдливо открыл ему правду.

— Так я и думал, — сказал он, — с первого взгляда ясно — первоклассное похмелье.

— Я даже рад что так вышло, раз уж все позади, — сообщил я ему, — этот урок я никогда не забуду.

— Знаю, — ответил Миникин, — нет ничего лучше, чем вот так надраться по-крупному, чтобы потом встать на путь добра. Лучше всякой проповеди.

В своей беде я ощущал потребность в мудром совете; а Миникин, хотя и был младше меня, значительно больше разбирался в житейских делах.

— Это еще не самое худшее, — признался я. — Что, ты думаешь, я еще натворил?

— Убил полицейского? — осведомился Миникин.

— Сделал предложение.

— Да, таким тихоням, как ты, стоит только начать — вас ничто не остановит. В тихом омуте… — заметил Миникин. — Хорошая девушка?

— Не знаю, — ответил я, — я знаю только, что мне это ни к чему. Как выпутаться?

Миникин извлек свой левый глаз и принялся протирать его платком — это означало, что он размышляет. Видимо, в его блеске он черпал вдохновение.

— Захомутала тебя?

Я подтвердил, что у него сложилось правильное представление о мисс Розине Селларс.

— Она знает, сколько ты получаешь?

— Она знает, что я живу тут, в мансарде, и сам себе готовлю, — ответил я.

Миникин окинул взглядом комнату.

— Должно быть, очень тебя любит.

— Она думает, у меня талант, — пояснил я, — и что я пробьюсь.

— И готова ждать?

Я кивнул.

— Ну и пусть тогда ждет, — отвечал Миникин, вставив глаз на место. — У тебя куча времени.

— Так она же подавальщица в пивной, а мне надо будет ходить с ней гулять, водить ее куда-нибудь по воскресеньям в гости. Я так не могу. И ведь она права: я обязательно пробьюсь. То-то она ко мне прилипнет. Ужас!

— Как это случилось? — спросил Миникин.

— Не знаю, — ответил я, — я и понятия не имел, что делаю, до самого конца.

— Народу много было?

— С полдюжины, — простонал я.

Отворилась дверь, и вошел Джармэн — он никогда не утруждал себя стуком. На этот раз он не стал меня шумно приветствовать, а молча подошел и сурово пожал мне руку.

— Друг твой? — спросил он, указывая на Миникина.

Я представил их друг другу.

— Горжусь таким знакомством, — сказал Джармэн.

— Рад слышать, — сказал Миникин, — похоже, вам гордиться больше и нечем.

— Не обижайся, — объяснил я Джармэну, — это он такой уродился.

— Чудесный дар, — ответил Джармэн. — Будь у меня такой, знаете, что бы я делал? — Он не стал ждать, пока Миникин ответит. — Нанимался бы за деньги, чтобы портить всякие вечеринки. Не думали, нет?

Миникин ответил, что обдумает это.

— На этом состояние можно сколотить, — уверенно сказал Джармэн. — Жаль, что вас вчера здесь не было, — продолжал он, — могли избавить друга вашего от бездны хлопот. Он вам новости рассказал?

Я разъяснил, что уже поставил Миникина в известность о случившемся.

— Раз уж у вас такой верный и зоркий глаз, — сказал Джармэн, на которого Миникин, по обыкновению, уставился своим стеклянным оком, — то как он, по-вашему, выглядит?

— Как того следует ожидать при данных обстоятельствах, не правда ли? — отвечал Миникин.

— А он знаком с обстоятельствами? Девицу-то видел? — спросил меня Джармэн.

Я ответил, что пока он не удостоился этой чести.

— Тогда самого худшего он не знает, — сказал Джармэн. — В ней сто шестьдесят фунтов, и это еще не предел! Не многовато ли ему?

— Везет некоторым, — заметил Миникин.

Джармэн наклонился и несколько секунд внимательно рассматривал своего нового знакомца.

— Отличная у вас голова, — произнес он, — вся ваша, целиком? Не обижайтесь, — продолжил Джармэн, не дав Миникину ответить. — Я просто думаю, что в такой голове должно быть немало мозгов. Вот, что бы вы ему посоветовали как человек практического склада: яд или камень на шею — и с моста Ватерлоо?

— А никаких сомнений быть не может? — встрял я. — Мы действительно обручились?

— Что касается ее, — радостно уверил меня Джармэн, — то и тени сомнения нет.

— Ну, а если я ей объясню, — возразил я, — что был пьян?

— И как ты ее собираешься в этом убедить? — спросил Джармэн. — Думаешь, из того, что ты ей признался в любви, это и так ясно? Всем остальным — да, но не ей. На это можешь не надеяться. И вообще, если бы всем девушкам приходилось отказаться от добычи только потому, что парни плохо соображали в тот или другой момент, — вы как думаете? — обратился он к Миникину.

Миникин думал, что если бы подобный способ разрешения споров был дозволен, то девушкам оставалось бы только прикрыть лавочку.

Теперь, когда Джармэн счел, что расквитался с Миникином, то стал выказывать ему дружеское расположение. Подтащив свой стул поближе, он пустился с молодым человеком в частный и доверительный разговор, из которого я был исключен.

— Видите ли, — объяснял Джармэн, — случай-то необычный. Вот он собирается стать в будущем поэтом-лауреатом. Представьте, приглашает его принц Уэльский на обед в Виндзорский дворец, а он является с девицей, которая двух слов правильно выговорить не может, да еще и не знает, каким концом ложки суп едят.

— Конечно, разница есть, — согласился Миникин.

— Вот что нам надо сделать, — сказал Джармэн, — надо его вытаскивать. Но, Богом клянусь, понятия не имею как.

— Она его любит? — спросил Миникин.

— Любит она свою собственную идею, — объяснил Джармэн, — что природа создала ее настоящей леди. Разубеждать ее нет смысла, у нее не хватит мозгов понять.

— А если прямо с ней поговорить, — предложил Миникин, — и сказать, что ничего не выйдет?

— Так в том-то и дело, — отвечал Джармэн, — что может и выйти. Этот-то друг… (я слушал их, как заключенный на скамье подсудимых слушает прения сторон, — с интересом, но не имея возможности вмешаться), — он, и как шнурки себе завязать, не соображает. Как раз с такими это и случается.

— Но он же не хочет, — настаивал Миникин, — он сам говорит, что не хочет.

— Это он нам говорит, — ответил Джармэн, — конечно, он не хочет. Я же не сказал, что он идиот от рождения. Но стоит ей придти и распустить нюни — что он разобьет ей сердце, и чтобы он вел себя, как джентльмен, и все такое прочее, — и какой, по-вашему, будет результат?

Миникин признал, что проблема действительно трудная.

— Разумеется, будь на его месте вы или я, мы бы просто посоветовали ей убраться куда подальше, где ее моль не съест, и ждать, пока ее не позовут; этим бы все и кончилось. Но он-то — другое дело.

— Да, он мягковат, — согласился Миникин.

— Не его вина, — объяснил Джармэн, — так уж его воспитали. Он воображает, что девушки — они, как в театре, — ходят и говорят: «Оставьте меня! Как вы смеете!» Может, такие и есть, но только не эта.

— А как это произошло? — поинтересовался Миникин.

— А как это происходит в девяти случаях из десяти? — откликнулся Джармэн. — Он был слегка в тумане, а у нее-то головка ясная. Он малость раскис, и — ну, вы знаете.

— Хитрющие они, девицы, — заметил Миникин.

— Нельзя их осуждать, — великодушно ответил Джармэн, — работа у них такая. Как-то надо себя пристроить. По идее, надо бы все это считать недействительным, если не оформлено в письменном виде и не подписано обязательно на следующее утро. Вот тогда все будет в порядке.

— А нельзя сказать, что он уже обручен? — предложил Миникин.