Времени на выведение сальдо ушло куда меньше, чем рассчитывал старый Гадли; записи в книгах были настолько точны и однозначны, что перепроверять, суммы доходов и издержек не пришлось. Я уже было собрался уходить, но старый Гадли вынул из кармана пару маленьких ключиков в одной связке и опять потащился к сейфу.

— Есть тут еще один гроссбух, — объяснил он, поймав мой недоуменный взгляд. — Он вел его для себя. Наверняка то же самое, что и для налоговой инспекции, но взглянуть все же стоит.

Внутри сейфа оказался ящичек, закрытый на два замка. Гадли отомкнул его и вынул солидный том в сафьяновом переплете и с бронзовыми застежками; сначала я подумал, что это какая-то инкунабула, — настолько потрепан и истерт был его прочный переплет. Старый Гадли уселся за личный стол покойного, задул пару свечей справа от себя, отстегнул застежки и раскрыл фолиант, Я примостился по другую сторону стола, так что при всем желании прочитать написанное не мог; но дату, проставленную на первой странице, я все; же разобрал: «Год 1841», а дальше шли слова и цифры, выведенные аккуратным бисерным почерком. От времени чернила побурели.

— Вот таким аккуратным, скрупулезным он всегда и был, — пробормотал старый Гадли, любовно разглаживал ладонью страницу. Я ждал, когда он начнет диктовать.

Но потока цифр не последовало. Внезапно он нахмурился и как-то сжался. В течение четверти часа в кабинете царила гробовая тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых страниц. Раза два он оглянулся, видимо опасаясь, что за ним следят, и, убедившись в отсутствии нежелательных свидетелей, опять погружался в чтение манускрипта, в ужасе тараща глаза на маленькие, аккуратно выведенные буковки. Сначала он читал вдумчиво, медленно, вникая в каждое слово, затем дело пошло быстрее. Дрожащие пальцы лихорадочно листали фолиант, и шелест переворачиваемых страниц перешел в сплошной шум, напоминающий злорадное хихиканье; можно было подумать, что кто-то прячется в темноте и от него исходят эти странные звуки.

Кончив читать, он посмотрел мне прямо в глаза. Он весь дрожал, лысина его покрылась испариной.

— Я что, сошел с ума? — вопрос показался мне странным. — Келвер, я что, сошел с ума?

Он сунул мне книгу. Это был бесстыдно откровенный отчет о всех махинациях, провернутых за тридцать лет. Все тридцать лет блистательной карьеры Стиллвуда были годами сплошного надувательства. Он грабил клиентов, друзей, родственников — всех, кто попадал к нему в сети. Кому не повезло, тех он обирал до нитки; более удачливым оставалось кое-что на разживу. Первая запись появилась после того, как ему удалось отсудить дом у своего компаньона. Баланс сведен с положительным сальдо. В графу «Кредит» было внесено: «Подкуп судейских». Последняя запись шла под рубрикой: «По поручительству миссис Келвер — скупка и продажа акций». Надо отдать ему должное — старику пришлось изрядно потрудиться, выдумывая названия несуществующих компаний и определяя размер воображаемых дивидендов, которые эти призрачные компании якобы выплачивали держателям акций. Все честь по чести: дебет, кредит. Итого: остаток переведен на лицевой счет мистера Стиллвуда. Более четких и откровенных записей в бухгалтерских книгах мне встречать не доводилось. Каждая сделка сопровождалась подробнейшим комментарием, и ее подноготная становилась ясна; велся счет всем издержкам, причем истинные отделялись от фиктивных. Красными чернилами — чтобы бросалось в глаза — тем же аккуратнейшим почерком делались записи для памяти: «В августе 1873 года старшему из сирот исполняется двадцать один. Подготовиться к отчету перед Опекунским советом». Открыв книгу на странице, где проставлена дата «… августа 1873 года», можно удостовериться, что в тот день была прокручена грандиозная афера: приобретен дом, якобы за бешеные деньги. Старая развалюха через подставное лицо перекупается у юного гражданина: что земля может что-нибудь стоить — да и немало, — он даже не подозревает. За всю свою жизнь мистер Стиллвуд не сделал ни одного неправильного шага. Клиентов, кое-что соображающих в делах, просто отшивали; наивных простачков заманивали, облапошивали и выпроваживали за дверь, рассыпаясь в благодарностях: кто знает, может что и еще удастся выдоить.

Оформлено все было просто восхитительно. Лишь гений от бухгалтерского учета мог догадаться, что в записях что-то неладно. И так он прожил полжизни, обманывая всех; его уважали, почитали и сажать в тюрьму не собирались.

Умер он неожиданно для всех; поговаривали о самоубийстве, но не такой это был человек. Скорее всего, ему с его наглостью удалось обвести вокруг пальца саму Смерть, и он взял ее в компаньоны, плюнув на нас, грешных.

— Но это же уму непостижимо, Келвер! — стонал Гадли. — Это же наваждение какое-то! «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал»! Что все это значит?

Он снова вцепился в книгу, раскрыл ее и заплакал. «Вы его знали, — рыдал несчастный человечек. — „Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал“! Я поступил в эту контору пятьдесят лет назад. Я начинал простым рассыльным, мальчиком на побегушках. Он был для меня не хозяином, старшим другом…» — и он опять затрясся в рыданиях.

Я убрал гроссбухи обратно в сейф и помог ему одеться. Но увести его из конторы было не так-то просто.

— Мне стыдно, вьюноша, — кричал он, упираясь. — Пятьдесят лет я выходил из этой конторы с чувством гордости. А теперь мне стыдно! Как я теперь посмотрю людям в глаза?

Я повел его домой, и всю дорогу его терзала одна-единственная мысль: «Как бы спрятать гроссбух с глаз подальше?» Мистер Гадли был человеком добрым и честным, но судьба несчастных клиентов его нимало не трогала. Загублена репутация его хозяина, его друга! «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал» — теперь пойдут чесать языками! Чтобы избежать такого позора, он был готов на все — и пусть его хозяева пустят по миру еще пару сотен доверчивых простаков!

Я проводил его до самых дверей, а затем побрел домой, шагая темными переулками, неожиданно для самого себя я вдруг весело рассмеялся; правда, тут же спохватился и принялся честить себя на все корки — надо же быть такому бессердечному: если уж покойного не жалко, так пожалел бы себя и свою матушку. Как мы теперь выкрутимся? И все же, когда в памяти всплывает картина шикарных похорон, когда я вижу перед собой скорбные, умытые слезами лица, когда я вновь слышу, как мистер Гадли срывающимся голосом торжественно оглашает последнюю волю покойного и одобрительный шум прокатывается по толпе, когда передо мной, как наяву, предстает священник, со скорбным видом поддерживающий под белы рученьки миссис Стиллвуд, раздумывающую, стоит ли ей грохнуться в обморок или лучше пожалеть траурный наряд, за который было уплачено двести фунтов, — глядишь, еще пригодится, а в ее вдовьем положении двести фунтов все же сумма, — когда я вспоминаю некролог, напечатанный в «Челси уикли кроникл», до меня вновь доходит весь комизм происшедшего, и я начинаю смеяться; мне никак не остановиться, я хохочу долго, от всей души. Так я впервые попал на представление комедии, поставленной по пьесе, написанной самой Жизнью, — наши драматурги ей в подметки не годятся.

Но чем ближе я подходил к дому, тем серьезнее становился. Дела наши были неважны. К счастью, всего лишь за месяц до своей кончины мистер Стиллвуд перечислил нам эти якобы дивиденды. Может, не стоит огорчать матушку, дать ей умереть спокойно? Она этого не переживет. Мне приходилось решать эту дилемму самому — дурацкая гордость мешала мне обратиться за советом к Доку, а ведь это был надежный друг, он бы мне помог, поддержал в трудную минуту, подсказал, что предпринять. Говорят, есть щедрость высшего порядка — когда ты не даешь, а с благодарностью принимаешь подаяние. Не знаю, мне такого испытать не довелось. Удастся ли мне сыграть свою роль, не выдать себя, не выдержав ее пронзительного взгляда, не давать ей газет, опровергать слухи? Я предупредил болтушку Эми, мне удалось избежать объяснений по этому поводу с Доком — я страшно боялся, что он затронет эту тему, ведь по обычаю в течение девяти дней все только и говорят о покойном. Но, к счастью, он даже и не слышал о скандале.