Ничего этого не случилось бы, будь я немного глупее и будь я менее одарен фантазией, или будь я чуточку поупрямее. Молодежь, пришедшая со мной, танцевала, и никто не мог вступиться за меня. Я не знаю, какое количество вина было выпито мной в этот день. В воспоминаниях мне представляется, что я стою среди скопища убийц и, дрожа от страха, опоражниваю бесчисленное количество стаканов с огненной жидкостью. Мне казалось тогда, что вино, какой бы оно ни было дрянью, все же меньшее зло, чем нож, а я хотел жить во что бы то ни стало.

Теперь, удрученный опытом, я в состоянии объяснить, почему не лишился тогда сознания и не упал на стол. Я сказал уже, что страх сковал и парализовал меня. Я был способен только механически подносить ко рту стакан с вином. От страха меня не могло вырвать, так как и внутренности мои были парализованы страхом. Понятно, почему итальянцы изумлялись при виде мальчика-феномена, который пропускает в себя стакан за стаканом с невозмутимостью автомата.

Смело могу сказать, не хвастаясь, что подобного зрелища им еще не приходилось видеть.

Пора было уходить домой. Молодые люди стали выделывать такие курбеты, что девушки поскромнее решили, что лучше уйти. В дверях я столкнулся со своей «дамой», которая была совсем трезвой. Ее забавляло, как мужчины покачивались. Стараясь идти рядом с девушками, она начала подражать их движениям, мне это тоже понравилось, и я последовал ее примеру. Но как только я стал двигаться, пары алкоголя тоже пришли в движение и ударили мне в голову. Я с самого начала вышагивал правдоподобнее ее. Через несколько минут я сам стал себе удивляться. Какой-то парень, пошатываясь, подошел к канаве, постоял около нее с серьезным и задумчивым видом, покачнулся и упал в нее. Это меня очень рассмешило. Следуя его примеру, я тоже подошел к краю канавы. Дальнейшее у меня заволакивается туманом. Помню только, что девушки вытащили меня из канавы, и при этом лица у них были встревоженные.

Потом мне уж не хотелось изображать пьяницу, и веселье мое пропало. Глаза мои заволокло туманом, мне не хватало воздуха, и я, широко открыв рот, старался вздохнуть как можно глубже. Девушки держали меня, но ноги у меня отяжелели. Алкоголь сжимал мое сердце и бил по моим мозгам точно дубиной. Очевидно, у меня был очень здоровый организм; иначе, вне всякого сомнения, я умер бы от количества выпитого мною вина.

Во всяком случае, я знаю теперь, что был тогда ближе к смерти, чем это представляли себе испуганные девушки. Я слышал, как они обвиняли друг друга; некоторые из них плакали – то ли из-за себя, то ли из-за меня, то ли из-за недостойного поведения своих парней. Но меня это не интересовало. Я задыхался, мне не хватало воздуха. Двигаться было мучительно, и все же девушки настаивали на том, чтобы я шел, а до дома было четыре мили. Четыре мили! Я помню, что мои затуманенные глаза видели маленький мостик через дорогу; мне казалось, что это страшно далеко, а на самом деле до него было всего сто шагов. Когда мы дошли до моста, я упал и лежал на спине задыхаясь. Девушки пробовали поднять меня, но я лежал пластом. Их тревожные крики привлекли внимание пьяного семнадцатилетнего Ларри: он попытался привести меня в чувство и для этого начал прыгать у меня на груди. Как в тумане, я помню это и крики девушек, когда они прогоняли его. Потом я уже ничего не помню, но впоследствии я узнал, что Ларри свалился под мост и там переночевал.

Когда я пришел в себя, было темно. Меня принесли домой в бессознательном состоянии и уложили в постель. Я заболел белой горячкой. Все ужасы, хранившиеся в моем детском мозгу, воплотились в мучительные кошмары. Я видел убийства, я спасался от убийц. Я кричал и дрался с ними. Страдания мои были ужасны. Приходя в сознание после припадков горячки, я слышал голос матери: «Бедный мальчик, он сойдет с ума». Впадая опять в беспамятство, я подхватывал эту идею и видел себя в сумасшедшем доме, где меня били служители и с воплем окружали сумасшедшие.

На мое воображение сильно действовали рассказы старших о притонах в китайском квартале Сан-Франциско. В бреду я блуждал в подземельях этих притонов и там, за железными дверьми, мучился и тысячу раз умирал.

И когда я находил своего отца, сидевшего за столом в обществе китайцев и игравшего с ними в карты на целые кучи золота, я изливал свое негодование в потоках самых диких ругательств. Я поднимался с постели, отталкивал удерживавшие меня руки и осыпал отца отчаянной руганью; вся невозможная грязь, которая вползает в детский ум, которую он слышит от взрослых в условиях примитивной деревенской жизни, впиталась в меня. И хотя я никогда не осмеливался произносить вслух эти ругательства, теперь они изливались из меня целым потоком, я проклинал отца, который сидел в подземелье и играл в карты с длинноволосыми китайцами с кривыми когтями.

До сих пор я не могу понять, как организм семилетнего ребенка смог вынести напряжение этой ночи, как у меня не разорвалось сердце, не лопнули мозги. Как мои семилетние артерии и нервные центры выдержали эти ужасные пароксизмы, потрясавшие меня.

В доме никто не ложился спать в эту ночь. Парень, который ночевал под мостом, наверное, не бредил так и не видел таких кошмаров. По всей вероятности, он только спал тяжелым сном, а утром почувствовал, что члены его одеревенели и что на душе у него кисло. Теперь он, если жив, вряд ли помнит об этой ночи. Это был для него лишь отдельный случай. Я же помню во всех подробностях, несмотря на то что это случилось тридцать лет назад, все пережитые мною мучения.

Я долго болел и после всего этого трепетал бы перед Ячменным Зерном и боялся бы его, как огня, если бы даже мать не наставляла меня. Матери моей этот случай доставил много огорчения; она постоянно бранила меня и говорила, что я поступил нехорошо, что я забыл все ее поучения. Возражать родителям в мое время не полагалось, да и как сумел бы я объяснить мою психологию и раскрыть ей причины моего поведения, ведь именно ее наставления виноваты в том, что произошло. Если бы она не научила меня бояться итальянцев, я и не подумал бы пить их отвратительное пойло. Впоследствии, уже будучи взрослым, я объяснил ей, в чем было дело.

Когда я лежал еще в постели, но уже стал приходить в себя, во мне боролись различные чувства. Я чувствовал, что совершил какой-то нехороший поступок, но в то же время понимал, хотя и смутно, что ко мне тоже были несправедливы. Ясно для меня было одно: больше никогда в рот не возьму ни капли спиртного. Собака, страдающая водобоязнью, не боится воды так, как я тогда боялся алкоголя.

Но и этот ужасный опыт не помешал мне все-таки войти впоследствии в дружеские отношения с Ячменным Зерном. Все окружающее толкало меня к нему. Начать с того, что все взрослые, кроме матери, которая всегда была строга и прямолинейна, относились к случаю со мной, как к забавному приключению, и не видели в нем ничего позорного для меня. Молодежь – парни и девушки – тоже рассказывали об этом со смехом и смеясь вспоминали, как Ларри вскочил мне на грудь и как он свалился потом под мост; вспоминали различные эпизоды, как один парень переночевал где-то на песке, а другой – в канаве. Это не считалось позорным; напротив, в этом видели известное молодечество, а весь случай представлялся ярким эпизодом в однообразной трудовой жизни нашей скучной, постоянно покрытой туманом местности.

Ирландцы хлопали меня по плечу, вспоминая этот случай, а Питер, Доминико и другие итальянцы восхваляли мою выносливость; в конце концов я начал чувствовать себя каким-то героем. Пьянство вообще не считалось чем-то позорным. Пили все, и во всей местности не было ни одного абсолютного трезвенника. Даже у нашего школьного седоватого учителя, лет пятидесяти, бывали случаи, когда он, поборовшись с Ячменным Зерном и потерпев поражение, не приходил на другой день в школу. Поэтому мое воздержание от алкоголя имело в своей основе не соображения морального свойства, а чисто физиологические причины: я просто-напросто не любил его.

Физическое отвращение к алкоголю стало моей характерной особенностью в течение всей жизни; в конце концов мне всегда удавалось преодолевать его, но мне и в настоящее время приходится бороться с этим отвращением. Мне не нравится вкус алкоголя, а к вкусу нужно относиться с доверием, так как он-то знает, что полезно и что вредно для организма. Но люди ценят в алкоголе не то, что он дает организму, а то, что он дает мозгу; если при этом организм страдает, то с этим уж ничего не поделаешь.