— У меня есть сестра, — говорю я.

— Я не по женщинам.

— Она тоже. Но она придерживается очень интересных взглядов на человеческую злость. Базирующихся на изучении духовных классиков. Она могла бы помочь вам.

— Никто ничего не может сделать, так уж устроен мир.

В этом вопросе, думаю, она ошибается. Уже от одной мысли о том, что такой человек, как Тильте, мог бы сделать с таким местом, как «Абакош», и такой личностью, как Афина Паллада, у меня начинает кружиться голова. Но я ничего не говорю. Всему своё время, как написано в Ветхом Завете, для серьёзной разработки продукта сейчас явно не подходящий момент.

Она берёт плетёное кресло и садится рядом со мной. Кажется, мы приближаемся к сути.

— Я принимаю до четырёх мужчин за раз. Мужчины часто приходят в компании. Нередко, когда им предстоит что-то важное. Это могут быть четыре актёра перед премьерой. Политики перед переговорами. Бизнесмены перед подписанием контракта. Насчёт того твоего пароля. Вчера пришли четыре человека с этим паролем. Трое мужчин и женщина. Пароль — личный, он принадлежит одному из мужчин. Датчанину. Про него знаю только, что его зовут Хенрик. Трое других — иностранцы. При этом говорят по-датски. Хенрик — постоянный клиент. Всегда приходил один. Но вчера с ним была эта троица.

Она прикуривает следующую сигарету.

— У меня возникло какое-то непонятное чувство. После их ухода я попыталась понять, в чём дело. Знаешь, что я чувствовала? Страх. Они напугали меня. Я уже пятнадцать лет в этом бизнесе. Такое впервые. Понимаешь, почему я это тебе рассказываю?

— Наверное, от злости, — говорю я.

— Да, так и есть.

Она встаёт и снова начинает беспокойно ходить по комнате.

— Мне тридцать. Мне осталось самое большее три года. Конечно, у нас есть накопления, дача, эта квартира и квартирка в Барселоне. Но я полностью отдавалась всему этому. И вчера тоже. Сначала этот Хенрик звонил и хотел, чтобы я приехала к ним. Я отказалась. Что-то меня испугало. Я переоделась. Хенрик всегда хочет, чтобы я изображала его мать. Ругала его, кормила, меняла пелёнки. Двое других захотели того же. Все они хотели, чтобы их кормили. И сидеть на высоких стульчиках. И каждый из них исповедует свою религию, никогда такого, чёрт возьми, раньше не видела. За два часа мне пришлось восемь раз переодеваться. И читать вслух священные книги. Пока они играли с едой. Какое-то свинство! А потом они стали драться подушками. С голыми задницами и вымазавшись детским пюре. А женщина захотела, чтобы Андрик изображал её отца и качал её на коленях. Но когда Хенрик захотел покакать на пол, я сказала: нет. У всех нас есть какой-то предел, так ведь? Ты бы пошёл на такое?

— Думаю, нет, — отвечаю я.

— Потом они сообщили последнее желание. Они захотели, чтобы я сказала каждому из них в отдельности: «Мама гордится тобой, мама очень гордится тем, что ты сейчас делаешь». Тут я спрашиваю, а нельзя ли поподробнее — ведь играть легче, когда можно наполнить роль каким-то содержанием. Но они ни в какую не хотят ничего объяснять, мне надо просто погладить их по головке и сказать, что мамочка очень ими гордится и желает им успеха. А потом всё. Когда они уходят, они полностью погружены в себя, ни тебе здравствуй, ни до свидания, и тут я начинаю что-то понимать. Я понимаю, что впереди у них какое-то большое и неприятное дело. И чтобы собраться с духом, они в каком-то смысле использовали нас с Андриком.

Понимаю, что мне следует тебе помочь. Я сейчас впервые за пятнадцать лет рассказала о клиенте. Этого вообще делать нельзя, в нашем бизнесе это самое главное правило. Но вот я всё тебе рассказала. В первый раз. Принимаешь помощь?

— С благодарностью.

Она выжидающе смотрит на меня.

— Мы можем оставить близнецов на часик с Андриком? — спрашиваю я.

Она выпрямляется.

— Он хороший отец!

— Нам надо попытаться встретиться с одним человеком, — говорю я. — Которому вы должны всё это рассказать.

Конечно, хотелось бы воспользоваться каким-нибудь более скромным транспортным средством, а не красным «ягуаром», но ничего не поделаешь: именно в нём мы с Афиной Палладой едем с Тольбогаде на Королевскую Новую площадь.

Нам удаётся благополучно добраться до места, и Афине не приходится выпрыгивать из машины и бить по голове мужчин-автомобилистов, за что я ей крайне благодарен. Я прошу её припарковаться позади красного двухэтажного автобуса — как можно ближе к нему, и просьбу мою она выполняет совершенно оригинальным способом: поблизости от автобуса зарезервировано парковочное место для инвалидов, куда она и ставит машину, а из бардачка достаёт синюю табличку с изображением инвалидного кресла, кладёт её под переднее стекло, пояснив, что, к счастью, среди её постоянных клиентов много главврачей.

Я беру её мобильный телефон и объясняю ей, что она должна один раз просигналить, когда я скажу. Потом набираю номер Альберта Винглада.

Я чувствую важность момента и что-то вроде благоговения. Я впервые собираюсь вступить в контакт с одним из тех людей, кто, по-видимому, стоит за всем тем, из-за чего мы с Тильте и Баскером за последние двое суток поседели и постарели на десять лет.

— Слушаю.

Если у вас, как у меня, есть влюблённая в Шуберта мама, или тётя, или кузина, то, вероятно, вам доводилось слушать некоторые из песен Гёте в исполнении Фишера-Дискау.[27] Если вы его слышали, то можете себе представить голос, который я слышу в трубке.

Это голос, который знает нечто, о чём он не собирается никому рассказывать. Возможно, этот человек когда-то лунной ночью в схватке между кланами лишил жизни двенадцать человек, возможно, опустошил одну из гробниц фараонов, возможно, его любовницами были одновременно три женщины-министра, притом что ни одна из них не знала о наличии двух других, а теперь это закончилось.

Что бы там ни было, ясно одно: это голос смотрителя слонов. А за безукоризненным тоном слышится пыхтение слона.

— Говорит ли вам что-нибудь название Финё? — спрашиваю я.

Он выдерживает паузу.

— Продолжайте, — говорит он.

— Надеюсь, что да. С этого острова происходят бедные бесприютные дети, которые многое потеряли. Которые считают, что вы обязаны помочь им вернуть кое-что из потерянного.

— Что за чертовщина? — восклицает он.

Я делаю Афине знак, она сигналит изо всех сил. Звук похож на рычание ягуара. Слабо, но вполне отчётливо я слышу звук в трубке.

Я отключаюсь.

— Видите ту скамейку? — говорю я. — Перед автобусом. Устраивайтесь на ней, выкурите сигаретку, отдохните и понаблюдайте за развитием событий.

Я перебегаю через площадь. Добежав до входа в «Англетер», сбавляю темп. Но лишь настолько, чтобы не привлекать внимание. Миновав администратора, заглядываю в ресторан.

В ресторане у самого входа в стеклянной башне стоят сладости: на каждой полке — по торту. Оглядываюсь по сторонам, официанты не обращают на меня внимания. Вытаскиваю из-под стекла многослойный торт.

Возможно «многослойный» не совсем точное слово, потому что на самом деле в торте всего один слой, но зато высотой он пятнадцать сантиметров и состоит из взбитых сливок с измельчённой нугой и малиной и наверняка на восхитительной хрустящей основе.

У нас дома мы с детства привыкли к тому, что взбивать сливки надо венчиком. Если вы происходите из маргинальной среды, где сливки взбивают ручным миксером, или же вы совершенно опустились и используете электрический миксер, то у вас ещё есть возможность исправиться.

Когда пользуешься электрическим миксером, то воздух слишком быстро попадает в сливки, пузырьки становятся слишком большими, и поэтому сыворотка отделяется раньше времени. Густота сливок, взбитых вручную венчиком, совершенно иная.

В гостинице «Англетер» это хорошо знают. Сливки сохраняют необходимую густоту, и торт остаётся в прекрасной форме, хотя я и пробежал вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Так что когда я добираюсь до номера для новобрачных, стучу и открываю дверь, лишь я запыхался и приятно зарумянился, торт же выглядит так, словно с ним только что попрощался кондитер, послав ему воздушный поцелуй.