В помещении пусто, лишь у одной стены лежит тёмный круглый коврик. Даже на стенах ничего не висит, но похоже, что это большое помещение: с двух сторон в нём по шесть окон.

— Можно прокрутить? — спрашивает Тильте.

Пальцы Леоноры возвращаются к клавиатуре, мы перескакиваем на двенадцать часов вперёд, теперь картинка представляет собой сплошную серую поверхность.

— Двадцать три часа, — говорю я, — дневной свет исчез, попробуй ускорить воспроизведение.

Пальцы Леоноры снова скачут по клавиатуре.

— Скорость увеличена в двести раз, — говорит она, — здесь час меньше семнадцати секунд.

Мы внимательно смотрим на экран. Свет усиливается, проступает помещение, внезапно оно заполняется людьми, они исчезают, снова появляются, Леонора останавливает видео.

На экране люди в светлой рабочей одежде, похожие на маляров, кажется, они собирают какую-то мебель. Один из них стоит спиной к камере. Тильте показывает на него.

— Можно сделать покрупнее?

Леонора увеличивает изображение, спина мужчины занимает теперь весь экран. На его рабочей куртке изображена буква «V» и что-то похожее на скрипичный ключ.

Леонора снова включает воспроизведение, белые мужчины прыгают как блохи, свет меркнет, наступает ночь, Леонора открывает другой файл, помещение освещается, рабочие мелькают в кадре, Тильте делает знак. Леонора нажимает паузу.

Чёрный коврик накрыт чем-то, похожим на зеркало.

— Какой-то круглый стол, — говорит Леонора.

— Выставочная витрина, — говорит Тильте. — Она должна стоять на коврике.

— Это не коврик, — поясняю я, — это дырка в полу.

Пальцы Леоноры танцуют джиттербаг, мы отъезжаем на 18 часов назад, теперь мы все видим — это не коврик, это круглое отверстие. Оно даже огорожено шнуром на тонких стойках, мы просто прежде этого не заметили.

— Промотай вперёд, — просит Тильте. Леонора проматывает вперёд, ещё одна группа рабочих собирает нечто, похожее на большую канализационную трубу.

— Что-то это мне напоминает… — говорит Леонора. — Это похоже на шахту лифта.

На это мы с Тильте ничего не отвечаем. Мы встаём.

— Что всё это значит? — спрашивает Леонора. — Откуда эти записи?

— В буддизме, — говорит Тильте, — кажется, положено стремиться к безразличному равновесию, и любые неожиданности следует встречать невозмутимой улыбкой?

— Буддистам на Финё, — отвечает Леонора, — остаётся лишь беспокоиться о сумасшедших друзьях. И об их взбалмошных детях.

Такого от Леоноры мы прежде не слышали, вообще-то она всегда обращалась к нам уважительно. Я знаю, что у Тильте возникают те же мысли, что и у меня: когда ты помогаешь людям добиться самоуважения и заработать деньги, есть опасность, что они в один прекрасный день возьмут и начнут тебе перечить.

— Леонора, — говорю я. — Чем меньше ты знаешь, тем меньше тебе придётся лгать в областном суде.

Мы закрываем за собой дверь. Последнее, что я замечаю, это укоризненный взгляд побледневшей Леоноры.

Мы возвращаемся к себе в каюту, обогатившись новыми знаниями, но при этом с гораздо меньшей уверенностью в том, что нам суждено счастливо и спокойно провести остаток своего детства.

— В других залах тоже будут стоять витрины, — говорит Тильте. — Но самое ценное будет выставлено в той, круглой. Знаешь, это как в Лондоне — когда мы со школой туда ездили, нам показывали королевские драгоценности в Тауэре, точно так же всё организовано и во дворце Розенборг в Копенгагене. Самые ценные экспонаты выставлены в одном месте, и, если срабатывает сигнализация, вся витрина опускается вниз.

Мы все трое погружаемся в размышления. И мне кажется, что я не погрешу против свойственной нам скромности, если скажу, что когда мы с Тильте и Баскером напрягаем все свои извилины, то учитываем всё, что следует учесть.

— Зачем им нужны были эти записи? — спрашивает Тильте. — И откуда они у них?

Второй вопрос я оставляю без ответа. Чтобы со всем вниманием отнестись к первому.

— Им нужно было обезопасить себя. На случай, если их кто-нибудь обнаружит.

— Это значит, — говорит Тильте, — что их план, в чём бы он там ни состоял, предполагает установку какого-то устройства, которое кто-то мог бы заметить, например, рабочие, служба безопасности или ещё кто-нибудь.

— Наверное, они там побывали, — говорю я. — Мама уезжала на одну ночь, во вторник, помнишь, они просили Бермуду позаботиться о цветах в церкви?

Я начинаю что-то вспоминать, достаю из кармана свёрнутый листок с карандашными заметками. Разворачиваю его и раскладываю перед собой. На листке напечатанный синим цветом логотип. Это слово «VOICESECURITY». Буква «V» выделена. И внутри буквы «V» виден маленький скрипичный ключ.

Мы с Тильте и Баскером переглядываемся.

— Она, наверное, выполняла какой-нибудь заказ, — говорит Тильте медленно. — Заказ «Voicesecurity». Так, должно быть, и было. Может, работала у них консультантом.

Фирма «Voicesecurity» нам неизвестна. Но мы думаем о ней с сочувствием. Несомненно, они хотели сделать как лучше. Но они пригласили хорька в курятник. Или, вернее, слона.

Мы внимательно просматриваем газетные вырезки. И поверьте, мы предельно сосредоточенны.

Последняя вырезка относится к понедельнику — за день до исчезновения мамы и папы. В ней рассказывается о предварительном показе перед открытием выставки: журналисты и некоторые избранные гости получили возможность взглянуть на драгоценности. К приглашению все отнеслись серьёзно, люди пришли при полном параде, и всё это похоже на выпускной вечер в школе танцев Ифигении Брунс.

Похоже, что там километры выставочных витрин, за стёклами ярко сияют золото и драгоценности, трудно рассмотреть детали, но совершенно ясно, что если прибрать к рукам содержимое хотя бы одной из витрин и заключить перспективное соглашение со своей совестью, то все финансовые проблемы будут решены и cash flow[18] будет обеспечен на ближайшие триста или четыреста лет.

Одна из фотографий сделана в том зале, из которого мы просматривали семидневные записи видеонаблюдения, на фотографии в витрине полно экспонатов, невозможно рассмотреть, что именно там лежит, но предметы эти отбрасывают блики одновременно яркие и расплывчатые, словно находящаяся под водой неоновая трубка. В лучах этого света стоят какие-то люди. Освещение слишком сильное из-за отблесков драгоценных камней, и поэтому черты лиц размыты — за исключением одного лица. Потому что оно темнее остальных. Смуглое, задумчивое лицо под зелёным тюрбаном.

— Ну ни фига себе, — восклицает Тильте. — Это же она, Ашанти, с площади Блогор!

Так и есть, это Ашанти, а позади неё стоят двое мужчин. Они одеты в костюмы, а лица их почти невозможно разглядеть. Но тем не менее не трудно узнать в них двух охранников — обладателей «БМВ» и прекрасной спортивной формы.

Мы снова погружаемся в мягкие кресла, почти всё уже встало на свои места, но не хватает самого важного. Баскер тихонько рычит.

— Баскер хочет сказать своё слово, — говорит Тильте. — Он считает, что о маме и папе можно много чего сказать. У них есть свои слабости, уязвимые места и дырки в голове. Но им всегда была свойственна хитрость — этакая крестьянская изворотливость. Это совсем не в их духе: придумать план, из-за которого они рискуют всем. Свободой, детьми, собакой, работой, репутацией, добрым именем. И при этом оставить в банковской ячейке, которую они забыли оплатить, такой жирный след.

— И вот так вот уехать, — говорю я, — сломя голову.

Мы все трое думаем. В комнате возникают вибрации.

— Это было внезапное решение, — говорит Тильте.

— Они что-то обнаружили, — говорю я. — Что-то неожиданное.

Теперь мы с Тильте единый организм.