Мы с Тильте смотрим друг на друга. Чувствуем, как под нами качается судно.

Понятно, мы не упускаем возможность заглянуть внутрь себя и задать вопрос, кто же это в настоящий момент полностью парализован.

И мы просто не можем не дать волю гневу.

Нет, я не вижу ничего плохого в том, что люди меняются, даже если это твои родители. Но как-то мало констатировать факт изменений, хорошо бы также знать, в каком направлении они происходят. И вот сейчас, разглядывая эти газетные вырезки, мы с Тильте приходим к выводу, что в развитии своём наши родители, похоже, собираются сделать большой шаг по пути как минимум к восьми годам тюремного заключения.

Следующая пачка — это счета, и поначалу нам в них никак не разобраться. Все заказы сделаны в течение последних трёх месяцев, примерно в двадцати разных фирмах, некоторые из которых находятся за границей. Перебирая пачку, мы находим счета за покупку электроники в фирме «Эль-Скоу» в Грено, какой-то фурнитуры в магазине «Мёль и Мадаммен» на Анхольте, комбинезонов из импрегнированного утеплённого нейлона из «Руггер и Раммен» на Лэсё. Есть счёт на покупку двух мобильных телефонов и двух SIM-карт, на нечто под названием «closed cellfoam benbeskyttere»,[16] и два счёта с механического завода в Грено на какой-то насос-распылитель. В пачке есть счета на секундомеры, на такелаж из неопропилена и непонятный счёт на нечто под названием «18-fods Wavebreaker»,[17] стоимостью 50 000 крон, к которому прилагается навесной двигатель, мощностью 40 лошадиных сил и стоимостью ещё 50 000 крон. И всё это при том, что мы знаем: мама и папа никогда не поднимались на борт чего-нибудь менее устойчивого, чем наш островной паром. Дальше мы видим счета на языках, которые прочитать не можем, и потом ещё одну бумагу, которую изучаем особенно внимательно: это квитанция, подтверждающая оплату пяти двухсотлитровых канистр с жидким хозяйственным мылом, приобретённых в компании «Самсё санитет».

Мы переглядываемся.

— Всё это барахло, — говорю я, — предназначено для ограбления.

Мы открываем последний конверт, в нём только флэшка, и ничего больше.

— Нам надо навестить Леонору, — говорит Тильте. — И воззвать к буддистскому состраданию.

Мы позволяем себе войти без стука. Леонора говорит по телефону. Она посылает нам воздушный поцелуй.

— Послушай-ка, дорогуша, — говорит она своей собеседнице, — я сейчас направляюсь в открытое море, тут мобильный не ловит, через минуту пропадёт связь. Ты затягиваешь узел, на котором он подвешен, потуже, пять раз хорошенько шлёпаешь его удочкой, смотришь ему прямо в глаза и говоришь: «Почувствуй любовь, пупсик!».

Доведённая до отчаяния домохозяйка не согласна.

— Да, конечно же, всё будет хорошо, — говорит Леонора терпеливо. — Но любовь без фильтра, это, знаешь, слишком. Вот почему мы должны начать с тисков для больших пальцев, фаллоимитатора и гарроты. Это что-то вроде солнечных очков, потому что в противном случае свет может ослепить. Ты должна приближаться к нему постепенно. К осени вместо порки ты можешь уже ласково целовать его взасос. А к концу года оставить только ножные кандалы и длинный кнут.

Связь прерывается. Леонора бормочет какую-то мантру, чтобы преодолеть раздражение. Тильте кладёт перед нею флэшку.

Мы встаём вокруг экрана. Конечно же, у Леоноры с собой ноутбук, и, конечно же, на «Белой даме» высокоскоростной интернет. Компьютер включается, Леонора бросает взгляд на дисплей, и на сей раз мантры недостаточно, она ругается скверными словами.

— Тут требуется код доступа. Я ничего не могу сделать.

— Ты его взломаешь. — говорит Тильте.

— На это надо три дня. А мы приплываем через девять часов.

Тильте качает головой.

— Если не принимать во внимание системы распознавания голоса, то папа и мама совершенные младенцы по части информационных технологий. Они даже не в состоянии зайти на страницу школы, чтобы посмотреть, когда будет следующее родительское собрание. Так что код должен быть совсем примитивным.

— Даже стандартные коды могу оказаться лабиринтами, — говорит Леонора.

Мы с Тильте и Баскером ничего не отвечаем. Но наше молчание заключает в себе мягкое давление.

Множество, множество раз, когда Леонора уставала от вегетарианской пищи, она на короткое время прерывала свой ретрит и тайком приходила к нам домой, где отец подавал на ужин телячье филе «Cordon Bleu», свиной студень, утиные бёдрышки и несколько бутылок по три четверти литра особого пива, сваренного на пивоварне Финё.

От нас так просто не отделаешься, и Леонора это прекрасно понимает. И кроме принятия неизбежного, в её взгляде — как это нередко бывает у взрослых, которые сто лет тебя знают, — сквозит удивление от того, что сами они остаются на одном месте, в то время как мы с бешеной скоростью несёмся вперёд.

— Когда вы были маленькими, — говорит Леонора, — вы были… как бы это сказать… помягче.

Она открывает мини-бар и достаёт бутылку холодного белого вина.

— У меня цог, — говорит она. — По-тибетски это означает сокровище, возможность передать что-то из того, что наработано в ретрите. Когда цог, можно пить вино.

Есть только одна вещь, более абсурдная, чем обоснование набора правил великих религий — это обоснование права нарушать эти правила.

— Мы и остались мягкими, — говорит Тильте. — Просто теперь мы настойчиво мягкие.

Мы стоим на корме, наблюдая, как Финё погружается в море. Когда узнаёшь, что твои родители собираются украсть распятий на четыреста миллионов долларов — или что там они ещё решили прибрать к рукам, — просто необходимо глотнуть свежего воздуха. Осмелев, на небо осторожно выползает луна, и нам становятся видны очертания острова — длинного, тёмного возвышения, разбросанные по нему огоньки и скользящий по небу луч прожектора Северного маяка. Здесь, на палубе, я вдруг неожиданно понимаю, что мы с Тильте никогда не вернёмся назад — наверное, потому, что скоро станем совсем взрослыми.

Вы, конечно, можете сказать, что нам стоит заткнуться, парню четырнадцать лет, сестре шестнадцать, и что он такое о себе думает, он, что, решил стать бродягой? Но позвольте мне объяснить: многим людям так никогда и не удалось попрощаться с домом своего детства. Очень многие их тех, кто родился на Финё, рано или поздно возвращаются на остров, а если не возвращаются, то в Грено или Орхусе вступают в отделение Общества жителей Финё и, нарядившись в национальный костюм, ходят по четвергам на собрания, где танцуют под звуки нашего островного менуэта в набитых соломой деревянных сабо. И так бывает не только с выходцами с нашего острова. Люди всегда стремятся туда, где родились, и на самом деле, может быть, дело и не в месте, потому что, говорят, есть исторические примеры за последние двести лет, когда даже родившиеся на Амагере мечтали снова туда вернуться.

У меня есть подозрение, что дело тут в чём-то другом, а именно в родителях. У датской семьи есть оборотная сторона, и эта оборотная сторона как будто намазана клеем. Это становится особенно ясно, если играешь в футбол. Я не раз видел, как какой-нибудь восемнадцати- или девятнадцатилетний «малыш» Фригаст несётся по полю, а у боковой линии стоят и орут его родители, и тут ты думаешь: «Ничего себе! Может, ещё и в туалет брать с собой маму и папу?»

Интересно, что мы с Тильте оба, стоя на корме, чувствуем свободу. Да, мы в каком-то смысле потеряли родителей, и в чём-то это ужасно: подумайте, четырнадцатилетний мальчик остался сиротой. Как будто у тебя из-под ног выдернули ковёр. Но вот что занятно — и об этом редко кто говорит — что, как только исчезает ковёр, у тебя впервые возникает возможность понять, как ты себя чувствуешь, стоя прямо на земле, и чувствуем мы себя сейчас очень даже неплохо — разве что следует принять во внимание, что мы не на земле, а на палубе «Белой дамы».