Сам замок — это трёхэтажное здание с башенкой и широкой лестницей, ведущей к главному входу, а позади замка — спуск к молу, где стоит «Белая дама Финё», украшенная флагами по случаю сегодняшнего дня. Всё сияет огнями, и служащие Калле Клоака, одетые в форму, издали напоминают сцену из спектакля «Йеппе с горы»[13] в постановке любительского театра Финё.

Тильте много говорила во время нашего путешествия, так что теперь мой черёд высказать то, о чём все мы, включая ламу Свена-Хельге, Синдбада Аль-Блаблаба и Гитте, думаем.

— Зачем Калле Клоаку финансировать религиозный конгресс в Копенгагене?

Вопрос закономерный, ведь широкой общественности Калле Клоак известен своей жадностью, в этом отношении он лишь чуть-чуть не дотягивает до Скруджа Макдака. К примеру, футбольный клуб не получил от него ни кроны, когда мы искали спонсоров, а когда мы с Тильте пытались продавать лотерейные билеты ежегодной официальной лотереи клуба и, пробившись мимо его персонала, добрались до него самого, он сказал, что, к сожалению, у него нет наличных, но вот тут есть две замечательные сладкие груши из сада, им цены нет, и давайте-ка валите отсюда, счастливого пути.

Тем не менее никто не отвечает на мой вопрос, что вызывает некоторое удивление, если принять во внимание, сколько мудрецов и знатоков жизни Финё собралось в катафалке Бермуды. Поэтому отвечать приходится Тильте.

— Он хочет стать министром, — говорит она. — И хочет начать с министерства по делам церкви. А потом пойти дальше.

Мы останавливаемся на парковке размером с половину футбольного поля, засыпанной мелкими круглыми камешками. Тут лама Свен-Хельге откашливается.

— Я, конечно, обязан сохранять тайну, — говорит он. — Я адвокат.

Мы с Тильте серьёзно киваем, всем известно, как важно хранить профессиональную тайну.

— Три недели назад я ужинал у ваших родителей. Это была наша последняя встреча. Они тогда попросили меня захватить с собой свод датских законов.

Мы хорошо помним тот ужин. Отец зажарил тогда рыбу-тюрбо — целиком. Тех тюрбо, которых ловят в водах Финё, очень трудно жарить целиком, потому что они толщиной с кирпич, а диаметром с крышку канализационного люка, и в дальних странах ходят легенды об умении отца зажаривать их целиком. В тот вечер рыба снова удалась, что он и отпраздновал с ламой Свеном-Хельге, как у них это принято, — сначала они распили ящик особого пива, сваренного на пивоварне Финё, а затем попытались разобраться во всяких теологических вопросах, таких как, например, существует ли Бог-создатель, и как там обстоит дело с переселением душ, если у нас, по мнению буддистов, нет индивидуальной души, и почему кончилось пиво, и нельзя ли отправить кого-нибудь из детей в магазин на заправке.

Свод законов мы тоже помним, он был жёлтый и тяжёлый, как каменная купель.

— Это было, кажется, уже поздно вечером, я пошёл в туалет, но перепутал двери, такое иногда случается при очень глубокой медитации — а я интенсивно медитировал на протяжении всего ужина. Сначала я не понимаю, где оказался. Потом узнаю кабинет вашего отца. На письменном столе у него стоит портативный ксерокс. Он включён. А рядом с ним лежит том законов. В него вставлена закладка. Тут я смотрю, на какой странице она вставлена — так, по привычке, — и недоумеваю, потому что это крайне редко применяемые законы, касающиеся «нечётких предписаний полиции». Потом я смотрю на стопку ксерокопий. И вижу, что копировали они закон о потере и находке вещей. И не просто статью 15 и параграф номер 76, они скопировали весь закон и все примеры судебной практики. Более пятидесяти страниц. Тогда я возвращаюсь на кухню. Хочу спросить их, какого чёрта им понадобился этот закон. Но отвлекаюсь. На свою медитацию. На рыбу. На соус «Beurre Blanc».[14] На молодую картошку. Так что я так и не задал этот вопрос. Но сейчас, когда они исчезли, я начинаю думать: может, они что-то потеряли?

За последние двадцать четыре часа мы с Тильте получили множество обрывков непонятной и трудноперевариваемой информации о родителях. Эти сведения того же рода.

— Если и потеряли, — говорит Тильте, — то вряд ли это что-нибудь ценное. У наших родителей есть только одна ценность — это мы.

Парадный вход Финёхольма ведёт в холл такого размера, что, обоснуйся на его мраморных плитах четыре многодетные семьи, все бы чувствовали себя комфортно и прожили бы долгие годы, ничуть друг друга не стесняя. Стоящий у дверей человек в синем камзоле и напудренном парике встречает гостей, тепло их приветствует и следит за тем, чтобы внутрь случайно не просочились неприглашённые.

Тильте берёт за руку Синдбада Аль-Блаблаба, а я кладу свою маленькую ладошку в тяжёлый кулак Гитте, и вот мы уже проходим мимо стража и оказываемся в холле.

По случаю сегодняшнего события здесь устроили гардероб, где обливающиеся потом под париками слуги принимают у гостей пальто с таким видом, словно вот-вот заплачут горючими слезами — ведь нанимаясь на работу лесничими, они не обратили внимания на то, что было написано в их контракте мелким шрифтом.

Из холла на второй этаж ведёт лестница, на которой вполне хватило бы места для исполнения номера какого-нибудь американского мюзикла, с этой лестницы мы попадаем в рыцарский зал, где никаких доспехов нет, зато повсюду расставлены мраморные обнажённые женщины и мужчины, на которых Леонора Гэнефрюд бросает долгий задумчивый взгляд. Перед статуями накрыты столы с закусками, свидетельствующие о том, что времена, когда гостей угощали тремя хлебами и пятью рыбами — или наоборот, — давно прошли, здесь всё похоже скорее на римскую оргию, разве что надпись на табличке сообщает, что всё мясо — халяль. Перед столами с угощением стоит сам Калле Клоак.

Тот, кто никогда его прежде не видел, наверняка решил бы, что человек, который по собственной воле взял имя Шарль де Финё, должен выглядеть как-то необыкновенно, но это совсем не так, его внешний вид полностью соответствует его роду занятий — он похож на человека, который занимается крупным бизнесом. Единственное необычное — это светящийся в его глазах голод, я и прежде его замечал, он мне о чём-то напоминает, не могу сказать, о чём именно, но, наверное, из-за него Калле и сменил фамилию, купил имение и обзавёлся собственным гербом. Может быть, поэтому он с каким-то жадным вниманием смотрит на собеседника, как будто ждёт от него полного согласия по всем вопросам. А собеседник его — не кто иной, как граф Рикард Три Льва, облачённый в смокинг из серебристой парчи с алым шёлковым камербандом, в остроносых лакированных туфлях, таких длинных и блестящих, что они затмевают собой и смокинг, и камербанд.

Вокруг этой парочки дворян колышется море сливок высшего общества Финё, представленного, среди прочего, врачами, двумя начальниками почтового ведомства, юристами, управляющими супермаркетами и директорами верфей, кирпичного завода и рыбокомбината, а также главным редактором «Финё фолькеблад» и представителями тех делегаций, которые сегодня должны отправиться на Великий Синод.

Это очень красочное море: вечерние платья, смокинги и фраки, ливреи служащих Калле Клоака, Гитте Грисантемум и её ученицы в индуистском белом, Синдбад Аль-Блаблаб в тюрбане, Ингеборг Блобалле в бурке, буддисты в пурпурных одеждах и три представителя еврейской общины, разгуливающие по залу в чёрных шляпах, и в центре этой палитры я вижу Дораду Расмуссен, которая по такому торжественному случаю надела национальный датский костюм.

Один только вид этого разноцветного моря мог бы заставить позабыть обо всём на свете, если бы перед нами не стояла трудноразрешимая задача: как же нам всё-таки попасть на «Белую даму». Этим вопросом у нас пока что не было времени заняться.

И тут я чувствую в Тильте какие-то изменения. Пожалуй, будет преувеличением, если я скажу, что на неё снизошло божественное откровение — благодаря приоткрывшейся двери, к тому же после того, что случилось с нашими родителями, и после истории с Якобом Аквинасом, а также после попытки Рикарда Три Льва получить главную роль в «Весёлой вдове» мы настороженно относимся к неизвестно откуда взявшимся гениальным идеям. И тем не менее хочу сказать, что Тильте посетило как минимум озарение.