В четырехкомнатном доме остались ночевать десять членов семьи. Кейт отвели место на одной кровати с двумя ее младшими двоюродными сестрами. Патрика под дружный хохот и шуточки водрузили на комод, на который предварительно положили матрас, набитый соломой. Сверху высилась лестница, ведущая на второй этаж. Судя по всему, этот комод часто использовали для отдохновения пьяных. В душе Кейт упрекала себя за то, что чувствует отвращение к своей родне. Она прекрасно понимала, что не случись ей попасть в дом к Толмаше, ее отношение к двоюродным сестрам и братьям было бы иным. Если бы она их даже и не любила, то, по крайней мере, их поведение не вызывало бы у нее такого резкого неприятия, а лишь забавляло бы. После свадьбы Патрик, кажется, проникся схожими мыслями. Он обвинил родню Кейт в том, что они намеренно его напоили. Теперь он клял свою невоздержанность последними словами и обещал Кейт, что больше спиртного в рот не возьмет.

Она лишь посмеялась над его зароком, хотя в глубине души одобряла решимость мужа не ступать на скользкий путь. Впрочем, Патрик, по ее мнению, слишком близко к сердцу принял свое «моральное падение». Последние месяцы он иногда в открытую демонстрировал свою враждебность по отношению к Фоссетам, а Конни всегда уходила из кухни, когда там появлялась Кейт.

Кейт не могла понять, к чему такие крайности. Если бы Патрик, напившись, сделал из себя посмешище, то его теперешняя враждебность была бы понятна. Иногда Кейт приходило на ум, что Конни просто завидует ей. Будучи на пять лет старше Кейт, ее двоюродная сестра не отличалась привлекательностью и имела склонность к полноте. Даже ее отец иногда бурчал, что у его дочери «на грудях больше, чем в голове».

Кейт не держала зла на двоюродную сестру. Сидя в уюте и тепле кухни, она думала о том, что вскоре станет хозяйкой в миленьком домике. Патрик доказал, что по-настоящему ее любит. Дружба, глубокое понимание и душевная привязанность со стороны Толмаше грели ей душу. Кейт чувствовала жалость по отношению к Конни и ее тщетным попыткам завоевать внимание со стороны представителей противоположного пола.

Выйдя из задумчивого состояния, Кейт вернулась к платью дочери и продолжила украшать его оборочками. Она часто думала о будущем Энни. Ее следует воспитать католичкой, но только не в школе на Боро-роуд. В этом Кейт оставалась непреклонной. Еще она решила, что лучше каждое воскресенье преодолевать две-три мили пешком туда и обратно, чем ходить к отцу О’Молли в церковь святого Дэвида на Боро-роуд. В Шилдсе и Тайн-Доке тоже есть католические храмы.

Крик матери заставил Кейт встрепенуться.

Сара привстала на лавке, выкрикивая имя:

– Стефан! Стефан!

– Ма! – легонько взяв ее за плечи и встряхнув, позвала дочь. – Проснись! Очнись, дорогая!

Сара ойкнула и открыла глаза.

– Лапуля! А Стефан здесь?

– Тебе что-то приснилось, мамочка. Ложись… Отдохни…

Кейт уложила мать обратно на подушки.

Сара немного полежала, глядя на дочь. Ее лицо при этом казалось каким-то помолодевшим, преисполненным радости, но постепенно оно вновь осунулось и приняло всегдашнее выражение. Сара зевнула.

– Да, девочка моя, я видела сон.

– Во сне ты звала какого-то Стефана. Кто такой этот Стефан? Среди тех, кого я знаю, нет никакого Стефана.

– Я громко его звала?

– Ты бормотала его имя некоторое время…

– Боже мой! Боже мой! – выражение страха появилось на лице Сары. – Я давно думала, что мне следует что-нибудь предпринять… Думаю, я не надолго задержусь на этом свете.

– О, мама, не говори так! Твоим ногам нужен отдых. Вскоре ты пойдешь на поправку. Пожалуйста, не думай о плохом. В следующем году все наладится. Я буду приходить и помогать тебе с работой по дому.

Кейт погладила редеющие, седые волосы матери. Ее глаза светились тревогой.

Сара немного помолчала, а затем тихим голосом сказала:

– Кто-нибудь слышал? Энни или еще кто?

– Нет, дорогая. Энни пошла вместе с Роузи на представление. До пяти вечера никто не придет. – Подумав, она добавила: – Я надеюсь…

– Мне надо кое-что тебе рассказать, лапуля, – тихим голосом начала Сара. – Сначала я хотела сохранить свою тайну… унести ее с собою в могилу, но теперь начинаю сомневаться. Ты имеешь право все знать. В доме точно никого нет, кроме нас?

– Нет, никого.

– Тогда закрой на засов заднюю дверь, прикрой переднюю так, чтобы нас никто не застал врасплох, а потом возвращайся, садись и слушай…

Несколько озадаченная поведением матери, Кейт выполнила ее просьбу и села, взяв руку Сары в свои ладони.

– Не знаю, с чего начать, милочка. – В голосе матери зазвучали слезы.

Она смотрела на дочь, любуясь теплой красотой своего ребенка. В ее памяти всплыли обстоятельства, сопутствовавшие ее рождению. Сара нервно облизала губы – старая привычка.

– Лучше уж я расскажу тебе прямо сейчас, пока есть время. Тим не твой отец, Кейт!

Мать пристально вглядывалась в лицо дочери, ожидая увидеть на нем смену чувств.

Рука Кейт, лежащая на руке матери, даже не дрогнула. Пальцы все так же нежно сжимали пальцы матери. « Надеюсь, Энни не промокнет. За окном такой сильный дождь…»Кейт слушала, как потрескивает огонь в камине. Уголь почти выгорел. В кухне быстро темнело. Скоро надо будет зажечь газ… Мать внимательно вглядывалась в спокойное лицо дочери. Кейт понимала, что должна что-то сказать, вот только она не знала что. Она не находила слов, чтобы описать состояние радости, которое охватило ее после неожиданной новости. Почти всю жизнь Кейт была ненавистна сама мысль о том, что ее отцом является Тим Ханниген. Как со слепотой или врожденным увечьем, она не могла ничего с этим поделать, кроме как смириться с мыслью, что является дочерью мерзавца. Один его вид вызывал у нее отвращение. Кейт до сих пор до конца не избавилась от своего детского страха стать когда-то похожей на Тима Ханнигена. Но сейчас… Какая радость! Какое облегчение! Слава Богу!

– Дорогуша! – взволнованно воскликнула Сара. – Ты ведь на меня не в обиде?

– Нет, мамочка, что ты!

Кейт порывисто прижалась своим лицом к лицу матери. Сара погладила ее волосы.

– Ну вот, девочка моя… ну вот. Но, дорогая, – она отстранила дочь от себя, – никому не говори об этом, пока я не умру. Обещаешь?

Кейт пообещала, хотя ей и хотелось рассказать об этом всему свету. Она испытывала странную потребность петь и танцевать. Оказывается, Тим Ханниген не имеет никакого касательства к ее рождению! Значит, и ее двоюродные сестры и братья в Джероу на самом деле ей не родня… Кейт захотелось резвиться и бегать по кухне, словно маленькой девочке. Она вспомнила те непродолжительные периоды в детстве, когда была счастлива. Они сваливались на нее как снег на голову, нежданно-негаданно, как это свойственно детскому восприятию мира. Они казались светом, проистекающим из неиссякаемого источника радости, присущей детям. Эта радость приходит без видимых причин. Вот и сейчас ей хотелось вскочить с места и бежать, бежать, не чуя под собой ног…

К полному удивлению матери, Кейт подняла руки над головой, сплела пальцы вместе и завертелась по кухне в танце. Ее пышная юбка взмыла вверх и зашелестела, коснувшись края стола. Метнувшись к лавке, Кейт встала на колени подле матери и положила голову ей на плечо. Так они и замерли, недвижные и молчаливые, обнимая друг друга и ожидая сами не зная чего…

Успокоившись, Кейт начала думать более связно. У нее возникли вопросы. Кейт поднялась с колен, села на стул и вновь взяла мать за руки.

– Он знает, ма?

– Да и… нет… – сказала Сара. – Он подозревает, но ни в чем не уверен. Когда ты родилась, то была похожа на своего отца, а не на Тима Ханнигена. Он пытался вырвать у меня правду, но я не поддалась. Меня страшило, что муж может с тобой сделать, если узнает… Я всегда отрицала все его обвинения.

– Кто мой отец?

– Он был художником, дорогуша.

– Художником!

Лицо Кейт просияло.

– Да, лапуля… Он рисовал картины доков, трущоб и живущих в них людей. Помню, Стефан изобразил на одной из своих картин слепого нищего, сидящего под аркой ворот. Он не рисовал ничего красивого… Стефан появился как-то душным июльским вечером у двери черного хода и сказал, что слышал, будто бы мы сдаем комнату. Он хотел снять ее на несколько недель. Я пригласила незнакомца в дом. Тим как раз пил свой чай. Сначала я была уверена, что муж ему откажет. Тим окинул вошедшего взглядом с ног до головы, и тот, судя по всему, не произвел на него особого впечатления. Твой отец был невысокого роста, худощавого телосложения, а волосы на висках начали седеть, несмотря на то что ему не исполнилось еще и сорока лет. Когда он предложил платить за комнату тридцать шиллингов в неделю, это решило дело. Тридцать шиллингов в неделю тогда было для нас целым состоянием.