— Это с каким Аханей? — подозрительно спросила женщина, отставляя к стене швабру.
— Ну как с каким Аханей? С обыкновенным, — растерялся Родников. — Разве здесь два Ахани? Мне нужен Аханя-старик. Небольшого роста такой, морщинистый. Оленеводом он работал!
— А-а, этот… Пасту-ух… Ну-ну, знаю. Желудок ему резать хотят… Забавный такой старикашка. А ты кто ему будешь? Передачку, что ли, принес? На родственника вроде не похож…
— Да как вам сказать… — Он замялся, подбирая слова: разве объяснишь этой женщине, что этот «забавный старикашка» для него, Родникова, самый близкий человек.
— Нет, не родственник, мы с ним друзья!
— Ну дак чо, позвать тебе твово друга али просто передачу передать?
— Если можно, то лучше бы повидаться.
— Ну дак сразу бы и сказал! Пойду, позову, — проворчала женщина и, сделав по коридору шага два-три, вдруг прокричала: — Михайловна! Михайловна! К Аханину передачу принесли — выпусти его! — И, вернувшись к швабре, уверенно заключила: — Сейчас твово друга выпустют.
И точно, не прошло и минуты, как в конце коридора открылась дверь, и в квадрате коридорного окна появилась тщедушная фигура какого-то незнакомого человека в длинном балахоне. Фигура эта, шаркая и постукивая жесткими подошвами, медленно приближалась. Он пристально всмотрелся в приближающегося человека, но пучки солнечного света, исходящие от окна за спиной идущего, мешали разглядеть лицо — оно было темным, и вся фигура была тоже темной, как тень на ослепительно белой стене.
«Нет, это не Аханя».
Человек подходил все ближе, заслоняя своей темной фигурой уже не только окно, но и половину коридора. Не дойдя до Родникова двух шагов, человек нерешительно остановился. Николай подвинулся к стене, уступая ему проход, но тот не двинулся с места.
— Колья! Окси! Моя тибе не узнали!
Родников вздрогнул, торопливо шагнул к человеку, произнесшему эти слова, схватил его за руку, повернул лицом к свету.
— Аханя! Здравствуй, дорогой! Я тебя совсем не узнал — на кого ты похож! — Николай сокрушенно покачал головой, с болью в сердце осматривая высохшую фигуру старика, его землисто-серое лицо с еще более углубившимися морщинами.
Очень жалок был вид у старика в этих нелепых больничных шлепанцах, в этом застиранном измятом халате. Вот и голова у него уже совсем-совсем седая. Не стало в глазах прежнего лукавого блеска, прежней остроты и любопытства, глаза его теперь глубоки, как ночное небо, и нет в них ни выражения боли, ни выражения усталости, глаза его мудро спокойны — они все видят, они все знают, они уже ко всему готовы…
У Николая защемило сердце. Неужели перед ним тот самый Аханя, который, казалось, еще вчера только стоял, опершись твердой рукой на посох, на вершине сопки, гордо оглядывая гольцы, которые, как волны разъяренного моря, дыбились у его ног. Но вот он же! Вот! Больничный халат, нелепые шлепанцы, полутемный, как склеп, коридор, гнетущая тишина, спертый, пахнущий лекарствами и масляной краской воздух. Аханя, должно быть, знает, что похож на смертельно раненного орла, которого посадили в крепкий дощатый ящик. Сквозь щели пробиваются яркие солнечные лучи, прильнешь к щели — и видно солнце, горы, бескрайний простор голубого неба. Но орел — птица мудрая, орел не станет, подобно глупой кедровке, биться понапрасну о крепкие деревянные стены судьбы.
Да, Аханя все знает, потому и съежился он, но Аханя человек, а значит, мудрее орла, сильнее орла, выше орла, и с высоты он видит свое прошлое, настоящее и будущее. Он верит в будущее — в хорошее будущее. И вот уже глаза старика наполнились прежним веселым блеском — он широко и радостно улыбается, он доволен, что Николай не забыл его, благодарен ему за принесенные подарки. Широко улыбаясь, Аханя восторженно ощупывает и разглядывает курительную трубку. Узнав, что она сделана из окаменевшей ископаемой смолы, он вскинул голову, удивленно смотрит на Родникова.
— Тибе, Колья, путали, наверна? Как иво можна делать такой из смолы? Окси! Тибе разви не знали — смола горели будут сёравно как трава сухой?
— Да не бойся, Аханя! — улыбнулся Родников и предложил старику набить янтарную трубку табаком. Пока Аханя набивал ее, он рассказывал ему о гигантских ящерах и динозаврах, обитавших на планете миллионы лет назад, когда начала образовываться эта окаменевшая смола — янтарь.
Старик внимательно слушал, кивал головой, но на янтарный мундштук трубки все-таки смотрел с опаской. Наконец, набив трубку, держа ее на вытянутых руках, он поднес к ней горящую спичку. Трубка не вспыхивала, тогда он стал осторожно раскуривать. Когда дым клубочками поплыл к потолку, лицо старика восторженно просияло, даже глубокие морщины на нем словно бы слегка разгладились.
— Пойдем-ка, Аханя, на крыльцо — здесь, наверно, курить не разрешают.
— Пойдем, пойдем, — торопливо согласился Аханя и, опасливо оглянувшись на дверь в конце коридора, воровски засеменил к выходу.
— Далеко не отдаляйся! — строго сказала санитарка, окуная швабру в ведро с водой. — Скоро обход. Доктор опять заругается.
— Мы на крыльце посидим, — заискивающим тоном сказал Родников, тихонько подталкивая к двери сникшего Аханю.
Выйдя на крыльцо, они присели на скамью, возле которой стоял алюминиевый таз с песком. Николай принялся рассказывать о том, как он провел свой отпуск. Аханя слушал, как всегда, чрезвычайно внимательно, время от времени подбадривая возгласом «Окси!», и все кивал, кивал ему серебряной головой.
А день был на редкость теплый и чудесный: ослепительно сияли на домах шиферные крыши, весело поблескивали оконные стекла, ярко зеленела молодая сочная трава, величественно плыли над землей кудреватые белые облака, а за селом, над зеленой бахромой приречных тальников, точно снежинки, медленно кружились чайки, временами слабый ветерок доносил их тоскливый протяжный крик. Вскоре Родникову показалось, что Аханя, кивая ему, думает между тем о чем-то своем: его больше привлекает крик чаек, вид облаков и травы, он блаженно подставляет изможденное лицо яркому солнцу, слабому ветру.
Прощаясь с Аханей, Родников искренне пообещал навещать его ежедневно. Прижав к груди сверток с подарками, старик растроганно улыбался. Дойдя до угла больничного корпуса, Николай оглянулся — Аханя стоял все в той же позе, прижав руки к груди, одинокий и маленький, в своем нелепом халате похожий на ветхую сгорбленную старушку. Николай тяжело вздохнул, помахал старику рукой. Аханя, словно ждал этого, встрепенулся и радостно закивал.
На следующий день Николай уже не застал Аханю в больнице — его увезли на срочную операцию в Магадан.
Надвигались холода. Через неделю-полторы можно будет и собак запрягать. Вязать плоты из-за нестерпимого холода стало невозможно, да и лиман уже покрывался в тихих заводях пластинами льда.
Николай опять пошел к председателю проситься на Маякан. «Хватит с меня! Довольно! — решительно думал он. — Пускай немедленно дает каюра и отправляет в стадо, иначе я сам уговорю какого-нибудь каюра, и он меня через неделю отвезет за милую душу».
Председатель был не один — он о чем-то оживленно беседовал с Шумковым и Скребыкиным. Скребыкин сидел перед начальством в пастушеской походной одежде — не хватало только маута через плечо.
— Здравствуй, Семен! — радостно поздоровался с пастухом Николай, забирая его длинную холодную ладонь в свои обе. — Ты прямо из тундры?
Поздоровавшись с Плечевым и Шумковым, он присел рядом с Семеном, восторженно, почти с умилением посмотрел на его обшарпанные, мокрые от растаявшего снега сары, на его пыжиковую шапку, на серые замшевые перчатки, которые тот нервно тискал левой рукой у себя на коленях, — скуластое лицо Скребыкина было возбужденным и обиженным.
— Ну-ну, Семен, рассказывай дальше, мы тебя слушаем, — сказал Плечев и сделал Родникову знак глазами, приглашая слушать и его.
— Ну вот и говорю я, — слегка смутившись приходом Родникова, продолжал явно без прежнего пыла Скребыкин, — новый наш бригадир совсем думать, однако, не хочет, ни с кем не советуется. — Пастух резко взмахивал рукой, точно вбивал свои корявые слова в сознание слушателей. — Чуть маленький дождик — в палатке сидит, в стадо не идет, намокнуть боится. Бражку варит, пьет когда попало, других поит. Я тоже люблю выпить, но надо же соображать, где и когда пить и сколько пить, — надо меру знать! И чтобы олени не терялись, работа чтобы была! Старший пастух Захар Иванович умер — некому стало оленей жалеть, никому олени не нужны теперь. Пастухи хорошие разбежались! Кто в бригаде теперь? Разный народ проходной! Сегодня один, завтра — другой. Олений след от человеческого каблука отличить не могут! Ушел олень — пускай ушел! Зачем искать его — вон их сколько еще осталось! Вот так, председатель, работаем! Маут делать не могут, нарты делать не могут, оленя обучать не могут, кочевать не могут! Скоро, чтобы откочевать на другое место, трактор из колхоза вызывать будем? — Скребыкин решительно хлопнул перчатками по колену. — Все, председатель, я больше так работать не хочу, я так работать не привык. Пускай Попов сам собирает оленей, я с таким бригадиром работать не буду. Или к Долганову, или к Василию Ивановичу пойду работать. Вот с Николаем поеду хоть завтра на Маякан, а на Шкиперово не пойду — лучше в другой колхоз. — Скребыкин повернулся к Родникову: — Правду я говорю, Николай? Уйду в Тахтоямск.
