— Что ты, Семен, на кой черт тебе Тахтоямск? Пойдем на Маякан! — с жаром поддержал Семена Николай. — И нам нужен еще один пастух, и Василию Ивановичу…
— Ну вот, Василий Петрович, полюбуйся, — обратился Плечев к Шумкову, досадливо морщась и кивая на Скребыкина. — Вот тебе результат. Я еще зимой говорил, что во второй бригаде с дисциплиной неблагополучно, люди там работать не хотят. При Слепцове бригада еще кое-как держалась, а теперь — развал, разгильдяйство! Сколько раз я тебе говорил: съезди, Василий, поживи с ними… Это же твоя обязанность! Действительно, скоро пастухам придется трактор в тундру посылать, чтобы они смогли перекочевать на другое место. И не только оленей растеряют, а и сами начнут теряться… Немедленно поезжай во второе стадо! — председатель нервно постучал карандашом по стеклу. — Поживешь у них до корализации, поможешь оленей собрать, заодно приглядишься, кто там воду мутит и что надо сделать, чтобы эта вода была светлой. — Плечев пристукнул ладонью. Несколько мгновений поразмыслив, помягчев голосом, обратился к нахохлившемуся Скребыкину: — Ты, Семен Егорович, вовремя тревогу поднял. Дисциплина у вас в бригаде действительно разваливается. Но как же быть, Семен Егорович, а? Выход где? Ты уйдешь, Санников уйдет — кто же останется? Молодежь? Они ведь, сам говоришь, ничего не могут. Кто же молодых научит? Вы, старшие пастухи, костяк бригады, костяк всего оленеводческого хозяйства. На вас все держится! Ведь правду говорят: были бы кости, а мясо нарастет. Значит, вся надежда теперь и на тебя, Семен Егорович! Ты должен помочь колхозу, мы на тебя надеемся. Ты уж выручи нас, пожалуйста, потерпи до корализации, а там мы вопрос о бригадирстве Попова вынесем на правление. Придется его отстранить от бригадирства — парень он хоть и грамотный, но достаточной практики таежных наук не имеет, а главное… — Плечев пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово, — главное — не болит у него душа за свое дело — вот в чем беда. Назначим бригадира из старших пастухов, — председатель намекающе посмотрел на растерявшегося пастуха. — Надо ставить бригадиром честного, опытного пастуха, болеющего за свое производство. Значит, Семен Егорович, мы с тобой договорились — дня два отдохнешь, а послезавтра с Василием Петровичем поедете. На собачках-то можно уже к вам проехать? Ну вот и отлично! Вот и отлично, Семен Егорович. Сейчас я тебе аванс распоряжусь выдать.
Плечев торопливо, с озабоченным видом принялся отыскивать что-то на столе, одновременно искоса, украдкой наблюдая за реакцией пастуха.
— Сколько тебе, Семен Егорович, денег-то выписать?
Скребыкин, не отвечая, напрягаясь лицом, тискал в руках перчатки.
Торопливо что-то написав, Плечев протянул Скребыкину записку:
— На, Семен Егорович, отдашь главбуху, я тебе полсотни рублей выписал…
Скребыкин еще колебался, медлил, еще хотелось ему что-то возразить, но рука его уже неуверенно потянулась к бумажке. А председатель-бестия смотрит весело и подбадривающе, и во взгляде его нет и тени сомнения в том, что Скребыкин возьмет бумажку.
— Если главбух скажет, что денег в кассе нет, скажи, чтобы занял в магазине, магазин как раз уже открылся. — Голос председателя заботлив, а слово «магазин» он произнес с особенным нажимом… — Поторопись, Семен Егорович, главбух собирался сегодня в Брохово ехать.
Скребыкин послушно встал, сунув перчатки под мышку, торопливо пошел к двери, но на пороге вдруг остановился, точно что-то позабыв, постоял секунду-другую, медленно повернул голову и, усмехнувшись, погрозил председателю пальцем:
— Ай, председатель! Хи-и-итрый! Уй-ю-юй какой хитрый!
Плечев весело, удовлетворенно засмеялся.
— Ну, а теперь с тобой давай разберемся, — продолжая улыбаться, повернулся Плечев к Родникову, когда за Скребыкиным захлопнулась дверь. — Скребыкина я уговорил, теперь за тобой очередь…
— К чему клоните? — насторожился Николай.
— Ага-а, испугался уже! Ну ладно — не буду томить. Быка за рога хватаю! Знаю, знаю: у тебя уже рюкзак увязан и ты хочешь на Маякан. Но у меня другое предложение. Значит, так, Николай. — Плечев почесал пальцем переносицу, заговорщицки посмотрел на Шумкова. — В этом году колхозу отпустили большой план на дикую пушнину. В прошлом году мы отвертелись, а нынче нас за это наказали и дали план в два раза больше, чем всегда. Решено направить на промысел три звена по два человека. Вчера у меня был Кодарчан — собирается на промысел, о тебе спрашивал…
Плечев смолк, улыбаясь, ждал. Шумков тоже смотрел выжидающе. После того как Родников выступил на собрании, Шумков стал его побаиваться.
— Ну так что, к Кодарчану-то пойдешь или нет?
— Придется пойти, — с наигранной досадой сказал Николай, но, не удержавшись, довольно заулыбался, шутливо передразнил Скребыкина: — Ай, председатель! Уй-ю-юй какой хитрый!
— Ну вот и второго уговорил! — довольно засмеялся Плечев, пробарабанив пальцами маршевую дробь. — Иди к Кодарчану, обсудите, что вам нужно для промысла. Так, с тобой все ясно. Остается найти еще четырех охотников. Василий Петрович, ты Христофорова давно видел? Как у него со здоровьишком?..
От председателя Николай сразу направился к Кодарчану. Проговорив с ним до обеда и составив список необходимых для охоты вещей, они тотчас же принялись закупать продукты.
…В полночь небо наглухо запахнулось тучами, к утру густо повалил настоящий зимний снег с ветром. За сутки намело кругом сугробы высотой в пояс. Кого оставит равнодушным этот великолепный, сияющий волнами сугробов первый зимний день? Но особенно возбуждающе он действует на каюров и охотников-промысловиков. Каюры бросились ловить своих собак, которые весну и осень бродили где им вздумается, сами себе добывая корм. Закончилась их вольная праздная жизнь — пора приниматься за работу. Но не просто собрать каюру свой потик (упряжку), иные мудрые псы именно в этот волнующий для хозяина день обегают хозяйский дом далеко стороной — очень им не хочется впрягаться в алык и таскать всю зиму тяжелую нарту, скудно питаясь мерзлой кетой и юколой-аргисом, выслушивать сердитые окрики и ждать жгучего удара плетеным ремнем — уж лучше бегать по помойкам, но жить на свободе. Но куда спрячешься от человека? Все равно он добьется своего, не лаской, так коварством или терпением, — мясо в его руках так вкусно пахнет… И вот уже пальцы человека, ласково поглаживая соблазненного пса по голове, медленно перебираются ниже, ниже и вдруг жестко хватают его за загривок и ловко пристегивают широкий кожаный ошейник — прощай, свобода!
К вечеру из сотен разгуливающих собак остались на свободе либо негодные в упряжку, либо самые мудрые, но и им недолго гулять — голод подожмет, и они униженно подойдут к хозяевам. Бывают исключения: иная собака так и остается независимой, бегает от помойки к помойке, выучивается открывать лапой и зубами плотно прикрытые двери сеней и кладовок, тащит оттуда все, что ей попадается, — у кого посылку со свиным «материковским» салом, у кого мерзлую мальму, хранимую для струганины, или кусок сливочного масла, а если не отыщется в сенцах ничего подходящего, то не откажется она и от кружка замороженного молока или просто схватит с досады и унесет под крыльцо пустую какую-нибудь посудину или оставит ее на середине улицы. Такие собаки рано или поздно попадали под меткий ружейный выстрел.
С приходом зимы словно бы встрепенулся поселок: из дома в дом сновали люди, протаптывая в снегу тропинки, движения их стали энергичней — наверно, виной тому был звонкий молодой морозец. В разных концах поселка раздается разноголосый лай собак, позванивают цепи, добродушно покрикивают, поругиваются каюры, снимают с чердаков и с крыш рассохшиеся, расхлябанные, скрепленные ремешками нарты. У путевого каюра нет на нарте ни единого железного гвоздочка, все скреплено деревянными клиньями и крепкими, из нерпичьей кожи, ремешками — много ремешков на нарте, и все они за лето чуть-чуть усохли, ослабли, и надобно их развязать, подтянуть, а кое-какие и вовсе заменить. Кто не хочет возиться с ремешками, уже стучит, лупит молотком, забивая ржавые железные гвозди, кто-то меняет у нарты истончившийся полоз, кто-то пытается отремонтировать проржавевшую жестяную печку, кто-то осторожно развешивает проветриваться подопревший олений кукуль, стараясь его не трясти, ибо, если трясти кукуль или шкуру на улице, непременно накличешь пургу, а кому нужна в такой светлый радостный день пурга? Каюры готовятся в дальнюю зимнюю дорогу!
