Жемчужно-белый куропач с набухшими перед брачной порой ярко-красными бровями настороженно сидит на снежном бугорке и то и дело, вытягивая шею, посылает в сияющий мир свою негромкую токующую песню — весна!

Иногда легкий прохладный ветерок игриво пробежит по вершинам лиственниц, и лес, точно услышав что-то в самом себе, облегченно вздохнет: весна! Весна!

Плотина зимней ночи прорвана — мир затоплен половодьем света!

Двадцатого апреля случилось сразу три события: в стаде родился первый теленок, и в тот же день прилетел на вертолете Плечев и вручил Николке письмо от матери и посылку от Стеши. В посылке оказались сладости и пара вязаных шерстяных носков. Сладости Николка выставил на общий стол, а носки бережно завернул в тряпицу и спрятал на дно своей вещевой мунгурки.

Пришло время, и снег в низинах растаял, обнажив почерневшую, набухшую от вешних вод землю, и земля, точно стыдясь своей наготы, торопливо обрастала бледно-зеленой молодой травой. Но вот уже зелень темней и гуще, земля вздохнула с облегчением, укрыв наконец свое черное иззябшее тело шелковистой сочной зеленью.

В ложбинах и распадках бурно зашумели сверкающие, как ртуть, ручьи, а в небольших углублениях вешняя вода стоит неподвижно, как хрустальный слиток в малахитовой чаше, а наклонишься ниже, приглядишься — и нет воды: на дне отчетливо видны и травинка, и брусничный, в рыжих крапинах, листок, и светло-русые кудряшки ягеля, и цветные брызги лишайников на серой ноздреватой плоскости камня… «Да тут же пусто!» — удивляешься ты и, смело наклонившись ниже, тычешься вдруг лицом в холодную упругую воду и, отпрянув, кашляешь, отфыркиваешься и весело мотаешь мокрой головой и слышишь, как светлые капли-хрусталинки звонко падают с губ твоих, и видишь, как все, что было на дне, заколебалось, слилось в сплошную пестроту, и хочется тебе побыстрей успокоить воду и вновь смотреть на дно и удивляться чистоте ее. А под конец, насмотревшись вдоволь, перед тем как уходить, не утерпишь и наклонишься опять к воде, но уже осторожно, и, коснувшись губами ее обжигающей поверхности, глотнешь раз-другой и, почувствовав нестерпимую боль в висках, еще раз удивишься: до чего же холодна! Но скоро боль утихнет, отойдет, и ты почувствуешь в теле своем освежающую легкость, и отныне эта светлая вешняя вода будет сниться тебе, и тянуть, и манить к себе, оживляя твое тело в минуты жажды, в минуты грусти, и будет она очищать в душе твоей грязную накипь житейских склок и обид, и будет чистой душа, доколи помнить будешь эту воду — чистую, святую воду.

В период кочевок дни, как назло, стояли знойные, зеленая пыльца, поднятая оленьими копытами с растений, клубилась в жарком сухом воздухе, першила в горле. Терпко пахло лиственничной смолой, маревым багульником и оленьим мускусом.

Пронзительно свистели бурундуки, накликая дождь, протяжно скрипела желна, перелетая с дерева на дерево, но дождя все не было.

Двадцатого июня над кочующим стадом со свистом и грохотом пролетел большой вертолет. Вечером, когда пастухи собрались в чуме, Аханя сделал предположение, что в верховьях Нюлкали, где десять лет тому назад геологи нашли тяжелый красный камень, вероятно, опять работает экспедиция. Десять лет тому назад там было очень шумно — трактор тарахтел, а теперь вертолеты летают — к добру ли это?..

Предположение старика подтвердилось на другой же день: вначале пастухи увидели на высокой каменистой трассе железную бочку с соляром, затем стали попадаться неглубокие шурфы, возле которых непременно валялись пустые банки из-под консервов, срубленные молодые лиственницы, кострища. Вскоре увидели остовы палаток, следы гусеничной машины — вездехода или трактора, развороченный дерн, обрывки троса, опять бочки, от которых терпко, непривычно шибало в нос. Валялся ли на развороченной земле обрывок троса, поблескивало ли на солнце стеклышко разбитой бутылки, лежала ли брошенная за ненадобностью какая-нибудь деталь механизма — перед всем этим олени в страхе округляли глаза и норовили обойти стороной.

А вскоре Родников поймал себя на том, что он тоже невольно сторонится этого, а при виде масляных тряпок и пятен на земле брезгливо морщит нос, точно зверь, учуявший враждебный, непривычный для него запах.

Аханя остановил караван, жестами подозвал к себе остальных кочевщиков. Пастухи о чем-то совещались. Родникову и Афанасию, караулящим стадо, оставалось только догадываться — о чем. Но вот совещание закончилось, Аханя круто повернул караван в прямой безлесый распадок, в котором виднелась обширная котловина в белых пятнах нерастаявшего прошлогоднего снега.

На вопрос Родникова, почему Аханя так резко изменил маршрут, Долганов, махнув рукой в верховья Нюлкали, недовольно сказал:

— Там близко табор геологов, мешать они будут — лучше в сторону уйдем.

На следующий день, поднявшись в гольцы, Родников увидел в бинокль табор геологов. Табор состоял из пяти больших конусообразных палаток и одного длинного навеса, рядом с которым стояли лошади и дымились дымокуры. Чуть поодаль от палаток стояли, будто чугунные утюги, два вездехода и штабель железных бочек.

Солнце уже до половины высунулось над горизонтом, обагрив вершины гольцов, но табор еще спал, только один человек, должно быть конюх, суетился между лошадьми и дымокуром.

«Однако долгонько они спят», — взглядывая на часы, подумал Родников — было половина шестого.

Вечером Долганов с Фокой Степановичем, побывавшие у геологов, рассказали пастухам, что экспедиция это магаданская, в палатках у геологов есть электрические лампочки, а вездеходы и лошадей забросили на перевал большие вертолеты. Эти вертолеты могут запросто поднять не только вездеход, но и целый дом вместе с людьми и мебелью.

Долганов предупредил геологов, что в окрестностях будут пастись колхозные олени. Начальник экспедиции угостил пастухов и сказал, что-де рабочие народ бывалый, таежный, дикого оленя от домашнего отличить сумеют и уж во всяком случае не польстятся на оленину, благо вокруг в гольцах предостаточно снежных баранов.

А баранов было в сопках действительно много, но часто звучали в гольцах выстрелы, внизу, под гольцами, лязгая железом, ревели вездеходы. Редели стада баранов, отступал зверь от шумного опасного места в глухие, недоступные распадки.

Иногда над сопками, сотрясая воздух, грохотали взрывы. Аханя вздрагивал, недовольно морщился — такие громкие звуки он слышал в кино, так стреляли пушки и рвались бомбы, убивая людей, разрушая их жилища. Здесь просто взрывали землю, чтобы скорей добраться до тяжелых красных камней, лежащих в вечной мерзлоте, но все равно такой громкий шум — это плохо, это очень плохо.

Однажды, обходя стадо, пастухи заметили медленно кружащихся над распадком ворон, они кружились на одном месте, издавая булькающие звуки.

— Что-то есть там, — сказал Долганов. — Сходи, Николай, посмотри, может, олень пропал?

Родников охотно направился к распадку. Еще задолго до подхода к тому месту, над которым кружились вороны, он увидел на ягеле следы резиновых сапог. След вел вверх и вниз.

«Наверно, барана убил кто-то из экспедиции, — подумал он, внимательно разглядывая след. — Вверх поднимался пустой, вниз опускался тяжелогруженый — каблуками ягель сдирал, за кусты рукой придерживался — листва с макушек содрана».

Но не останки барана обнаружил Родников, а убитую важенку, воровски присыпанную мхом и кедровым стлаником. Передние и задние лопатки важенки были унесены, все остальное брошено и уже смердило.

— Вот стервец! — выругался Родников. — Уж взял бы и унес все мясо или в наледь бы закопал.

Подошедшие к месту происшествия пастухи молча разглядывали то, что осталось от животного. Никто не возмущался, но все брезгливо морщились, словно каждый видал перед собой нечто до крайности отвратительное.

— Окси! Сколько мяса пропало! — сокрушенно сказал Аханя. — Суксем плохой человек — важенка убили, мясо бросали. Граматный, а голова нету.