В тот же день Долганов сходил к геологам и сообщил начальнику о случившемся. Тот обещал принять меры.

Поздно вечером к чуму пастухов подъехал вездеход. Два человека выпрыгнули из кабины и направились к столпившимся около чума несколько удивленным пастухам.

Впереди шел высокий геолог в выгоревшем на солнце противоэнцефалитном костюме, подпоясанный широким офицерским ремнем; с одного бока болталась кобура с наганом, с другого — небольшая планшетка.

— Сам начальник идет, — тихо сказал Долганов.

Начальник шел твердо, решительно, не обращая внимания на остервенело лающих вокруг собак. Но его низкорослый молодой спутник в широкополой и круглой, как гриб, соломенной шляпе шел неуверенно, неохотно, боязливо озираясь на собак.

Подойдя к пастухам вплотную, геолог стал почтительно здороваться с каждым за руку. Его спутник, остановившись в стороне, смотрел на пастухов настороженно и виновато.

— Ну вот, ребята, — поздоровавшись со всеми, сказал начальник, кивая в сторону своего спутника, — привез я к вам этого человека. Можете познакомиться — Виктор Лапузин, возраст двадцать пять лет, работает канавщиком, холост, образование десять классов. Ну вот, кажется, все. Оленя вашего он убил. С первым же вертолетом я его отправлю на базу, пусть увольняется по собственному желанию. За оленя мы вычтем из его зарплаты и отдадим вам деньги, либо продуктами отдадим, как хотите. Вот такое наше решение. Парень он, в общем-то, неплохой, работал хорошо, да вот, как говорится, бес попутал — шило из мешка выперло наружу. Одним словом, подлость проступила… Так, что ли, Лапузин? — Геолог брезгливо посмотрел на потупившегося рабочего. — Скажи что-нибудь в свое оправдание, люди слова от тебя ждут.

— Да что там говорить? — не поднимая головы, произнес Лапузин. — Виноват. Чего там… За оленя уплачу, сколько стоит, и вообще дрянное дело, конечно, — сазартничал. Вы уж извините, если можно. Уплачу я…

Энцефалитка на нем была еще новая, не пропитанная потом, не прожженная солнцем, и была она для него необъятно широкая и висела складками, еще более подчеркивая тщедушность фигуры. Он ковырял носком сапога землю, и было видно, что искренне удручен и сожалеет о случившемся.

Родникову стало жаль парня, он взглянул на Аханю. Лицо Ахани не выражало ни злости, ни желания мстить, он смотрел на парня, как и другие пастухи, с недоумением и жалостью. И вот уж пастухи сконфуженно переглядываются, словно вина этого парня расплескалась и легла по капле на душу каждого.

— Ну ладно, паря, чего там, — решительно махнул рукой Долганов, — иди, Виктор, в чум, чай будем пить, юколу кушать.

И тотчас же все облегченно вздохнули, засуетились, заулыбались и стали наперебой приглашать гостей в чум. Родников подметил, что и бородач помягчел лицом, — вероятно, такое разрешение конфликта его вполне устраивало.

— Что ж, Лапузин, считай, что тебе повезло, — сказал он удовлетворенно. — Пойдем пить чай, а то обидим хозяев. Ты ведь мечтал побывать в гостях у пастухов, посмотреть, как живут они, вот и посмотришь сейчас. А то ведь уедешь скоро — больше такого случая не представится.

Не успели гости и пастухи разместиться на шкурах, а Улита уже и блюдца с чашками на столик выставила, и чай заварила душистый. Во время чаепития Лапузин сидел съежившись, угнетенно молчал, пил чай с блюдечка мелкими глотками. Пастухи посматривали на него ободряюще, об убитой важенке никто не вспоминал, все больше обращались к бородачу, бесцеремонно спрашивая его, откуда он родом, женат или нет, долго ли работает в тайге, много ли золота нашел и правду ли пишут в газетах, что в Англии в одном очень глубоком озере водится чудовищный зверь размером с кита? Спрашивали и про снежного человека, и о «летающих тарелках». Затем разговор перекинулся на более близкие, земные темы. И только перед самым уходом гостей, когда Лапузин вышел из чума, Аханя, жестом задержав начальника, застенчиво попросил:

— Ти, начальник, прогоняли иво не нада, иво совисть немножко есть, иво олень убивали больше не будут…

— Нет, батя! — категорично покачал головой бородач. — Его дело решенное: он нас опозорил — с первым же бортом мы его отправим на базу.

Когда вездеход отъехал, Фока Степанович всполошился, что забыли пригласить на чай водителя вездехода.

— Шут с ним, с тем водителем, — успокоил пастуха Родников. — Он сам виноват, даже из кабины не вышел, особого внимания ждал.

— Строгий у них начальник, — заметил Костя. — Видали, что сказал? С первым бортом отправит!

Пастухи начали гадать: уволит начальник Лапузина или все-таки пожалеет его? Сошлись на том, что уволит, уж очень строг, и сказал-то как: дескать, не в Лапузине дело — пятно на всю экспедицию, наказать необходимо, чтобы другим была наука. Оно вроде бы и так, а все ж надо бы парня простить.

На следующий день Аханя поймал в стаде своего личного оленя, рослого жирного чалыма, которого он в прошлом году обучил ходить в поводу, надел на него узду, подозвал к себе Родникова.

— Колья! Ты будешь помогали мине отводить эти олень туда, — и он махнул рукой в сторону геологического табора.

Родников удивленно посмотрел на старика.

— Моя хотим эти олень начальнику подарили. Пускай иво кушили жирный мясо, пускай иво эти парнишка Магадан не прогоняли. Иво, эти парнишка, совесть, однако, остались немножко, пускай иво работает тайге. Так, да, Колья? Как тибе думали?

— Хорошо, Аханя. Пойдем.

И они пошли, ведя в поводу упирающегося оленя.

«Каков старик! — одобрительно думал Родников. — Дипломат! А и верно ведь, надо парня выручать».

При подходе к стану геологов Родников предусмотрительно намотал покрепче уздечку на руку. И вовремя. При виде палаток, вездеходов, лошадей и множества толпящихся возле палаток людей олень испуганно всхрапнул, вздыбился и рванул в сторону так, что Родникову стоило больших трудов удержать его. Аханя указал на тонкое деревце:

— Тут привязали надо.

Пастухов провели в палатку-кухню, усадили за длинный дощатый стол, принялись угощать консервами и чаем, разглядывая при этом гостей с таким откровенным любопытством, от которого Родникову сделалось неловко, точно он предстал перед этими людьми в неприличном виде. Такие откровенно любопытствующие взгляды всегда раздражали его, и в другой ситуации он бы непременно как-то воспротивился этому, но теперь приходилось терпеть.

После чаепития Аханя наконец принялся излагать начальнику цель своего прихода. Старик, должно быть, сильно волновался и оттого говорил путано и быстро, так что в конце речи присутствующие недоуменно переглянулись. Сообразив, что его не поняли, Аханя с досадой поморщился и умоляюще посмотрел на Родникова.

Улыбаясь, тот принялся переводить ломаную русскую речь Ахани:

— Он просит, чтобы вы Лапузина не отправляли в Магадан, — если вы его отправите, то нам, пастухам, будет стыдно. Черт с ним, с оленем. Он говорит, что у Лапузина совесть еще осталась и он больше стрелять оленей не будет. Чтобы все дело кончить миром, старик дает вам в подарок своего личного оленя. Олень жирный, не сомневайтесь, — это уже Родников добавил от себя. И, заметив протестующий жест начальника, перебил его: — Вы, пожалуйста, не отказывайтесь, не обижайте старика.

С минуту в палатке стояла тишина, все смотрели на начальника.

— Ну, хорошо, — выдохнул наконец тот. — Мы оставим Лапузина, парень он действительно неплохой, но оленя все-таки даром не примем — слишком дорогой подарок.

— Бери, бери, начальник! — обрадованно воскликнул Аханя. — Зачем дорого, суксем недорого. Окси! — И он опять принялся объяснять присутствующим свою точку зрения на всю эту конфузную историю.

— Вы не думайте, что старик бедный, — сказал Родников, когда тот закончил свою речь, — ничего ему за оленя не нужно. У него тридцать личных оленей, и он не знает, куда их девать.

— Да-да! Праульно иво говорили — моя много олень! Скоро подыхать будем… Тибе бери олень, моя шибко радовались, спасибо тибе!

— Ну, хорошо, — опять сдался геолог и, обернувшись к рыжему детине, попросил: — Саня! Сходи ко мне, принеси бинокль, с футляром который!