— На кой леший сдалась ему эта рыба? Господи! И что мне с ним делать? Ну как ево ищо образумлять? Девка-то, жена его, Наташей звать, уж такая светленькая, уж такая чистенькая, как стеклушко, росинка, ягодка спеленькая! Уж такая ласковая была, все так и щебетала, по комнате порхала — сердце прям не нарадовалось! Десять дней-то всего и пожили у меня, а ласки мне выпало от нее — и за всю жисть столько не видала. Таку бы девку обеими руками держать возле сердца надо, да ведь дураку счастье-то попалось — надолго ли? И за что меня бог наказал уродцем таким? У других сыновья как сыновья, любо-дорого глядеть на них… — Дарья Степановна осеклась, не решаясь произнести какое-то слово, сокрушенно вздохнула, поднялась из-за стола, виновато сказала: — Ты, Николушка, не слушай меня, дуру старую, ты с дороги уставший, а я тут пристала к тебе — плачусь. Ты кушай, кушай, не обращай на меня внимания.
— Вы, Дарья Степановна, рассказали все новости, а о себе ничего не сказали, как здоровье-то у вас?
— На здоровье не жалуюсь, тружусь помаленьку, глаза вот только ослабли, даве ходила в больницу — очки прописали. Очки-то вон лежат, на подоконнике, не привыкла я к им ищо. Надену на нос, глазам-то и правда хорошо, а вроде как мешают, вроде как прищепка на носу прицеплена. Ну ничо — привыкну, поди…
Из репродуктора чуть слышно лилась приятная музыка, на этажерке бодро стучал новый будильник, в конце села лениво взбрехивала собака. Все эти звуки и голос Дарьи Степановны воспринимал Николка уже отрешенно, словно бы откуда-то издалека: от тепла ли, от яркого света ли, от чего другого ли его разморило, убаюкало, он вдруг почувствовал неимоверную усталость и желание немедленно лечь в постель, расслабить каждую клеточку тела и лежать так, расслабившись, долго-долго, не думая о том, что завтра надо проснуться в такое-то время и, проснувшись, выполнять такую-то работу. Ни о чем Николка сегодня думать не станет, а будет просто лежать, лежать столько, сколько ему захочется, и никто его не осудит за это. Выспавшись, он пойдет в контору получать деньги, затем отправится в магазин и купит там все, что ему понравится: печенье, компот, сгущенное молоко, мармелад… Не забыть бы еще купить Дарье Степановне какой-нибудь хороший подарок — например, кофту шерстяную или красивый платок. Он сходит на почту и получит письмо от матери, может быть даже два, и тут же пошлет ей медвежью желчь и все лишние деньги. Возможно, все это он сделает и не завтра, а послезавтра, а завтра будет спать целый день на чистой постели или сядет за этот стол и будет читать журналы, сложенные пухлой стопкой на нижней полке этажерки.
Ощущение предстоящей свободы, хотя бы и на один-единственный день, это предстоящее раскрепощение от всех обязанностей было для него ощущением новым, непривычным, и он испытывал сейчас такое чувство, словно ему предстояло завтра открыть наконец-то мифические ворота рая и пройти по его теплым благоухающим садам, пройти беззаботно и легко, срывая на ходу сладкие сочные яблоки. Ах, этот завтрашний день! Конечно же он будет необыкновенным, этот завтрашний день!
Николка с нетерпением слушал, как стелила Дарья Степановна постель, — шуршало одеяло, хлопали ладони, взбивая подушку. Потом он долго с наслаждением мылся в ванне, а Дарья Степановна, зашторив дверной проем, приговаривала из другой комнаты.
— Хорошенько мойся, хорошенько, чтоб как стеклушко был. Там-то, в оленях этих, поди, и мыться-то негде? Брось ты это занятье, на кой ляд тебе олени эти? В колхозе работай — тут баня, клуб, люди…
— Там тоже, Дарья Степановна, люди.
— Ну дак люди, люди, конечно, кто говорит, что не люди? Но им-то, людям тем, привычно, поди, это дело, оне родились на этом, это их дело — пусть и пасут себе…
— Нет, Дарья Степановна, тут я с вами не согласен. Скребыкин, например, тут не родился, а пасет, и я буду пасти, и другие будут пасти. Главное не в этом: мне, например, нравится эта работа — в тайге хорошо…
— Дак чо там хорошего? Тайга и тайга — летом комары да звери, зимой снег да мороз… Ты вот мужиком-то когда станешь, вот тогда и скажешь — хорошо али плохо…
После купанья, насухо вытершись чистым махровым полотенцем, надев на себя новую шелковую майку, которая приятно холодила кожу, он прошел на цыпочках к кровати, с благоговением отвернул байковое, в белом хрустящем пододеяльнике, одеяло, лег на чистую прохладную простыню, положил голову на мягкую подушку, вытянул ноги, закрыл глаза и стал слушать, как, вздрагивая, гудят под матрасом потревоженные металлические пружины. Но вот наступила тишина, и показалось Николке, будто он погрузился в мягкую, прохладную волну и она, плавно раскачиваясь, несет его уставшее тело в долгожданный завтрашний день.
Проснувшись, Николка недоуменно и тревожно смотрел в синий квадрат окна, затем перевел взгляд на серые стены и потолок — где я? — и наконец, сообразив, что он не в палатке, а в комнате, успокоился, облегченно вздохнул и сразу вспомнил вчерашнее свое настроение, вспомнил, что сегодня день не простой, а особенный, что может он спать сегодня сколько захочет. Николка улыбнулся и, сладко потянувшись, замер. В противоположном углу негромко посапывала Дарья Степановна, скреблась за комодом мышь, стучал будильник. Николка обвел глазами комнату — было еще темно, вещи едва угадывались. Но вот что-то тихонько зашипело, затрещало, раздался щелчок, и включилось радио, приятная музыка полилась в комнату. Вот приглушенно заработала электростанция за селом, взлаяла и тотчас смолкла соседская собака, кто-то торопливо проскрипел жесткими каблуками по тропинке мимо окон. Рассвело.
Проснулась и встала тихонько с постели Дарья Степановна, на цыпочках вышла на кухню. Хлопнула уличная дверь, заскрипели в сенях доски. Потом Дарья Степановна растопила печь, умылась, принялась чистить картошку. Николка ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть, и вдруг ему стало стыдно, что он, здоровый парень, лежит, нежится в постели как последний лодырь, а Дарья Степановна чистит для него картошку, и, подумав так, он вскочил и принялся торопливо одеваться.
— Ты чего, Николушка, всполошился так рано?
— Выспался я, Дарья Степановна, чего лежать — бока отлеживать? Дайте мне нож, я помогу вам картошку чистить.
— Лежал бы — сама почищу, вот какой неугомонный, — то ли одобрительно, то ли с упреком произнесла Дарья Степановна, но нож Николке подала и ведро с очистками придвинула.
После завтрака Дарья Степановна ушла на работу, наказав Николке пользоваться всем ее небогатым добром, как своим, и чувствовать себя как дома.
Николка листал журналы и смотрел в окно, причудливо разрисованное морозом. По улице к центру поселка шли люди. Женщины несли на руках или вели детей — наверно, в детский сад; мужчины в рабочих бушлатах, в полушубках, кто с топором на плече, кто с ломом; шли дети с портфелями. Все, кто проходил мимо окна, имели вид деловой, озабоченный.
— Однако и мне пора в контору, — спохватился Николка и начал торопливо одеваться. — Надо Плечева застать: уйдет куда-нибудь — ищи потом его.
Воткнув в петлю пробоя лучинку, он размашисто зашагал в контору.
В тесном коридоре конторы дым коромыслом, люди сидят на лавках вдоль стен, на подоконнике, кто-то взгромоздился на сейф, стоящий в углу, кто-то пристроился на полу на корточках; телогрейки, бушлаты, полушубки, торбаса, валенки, сапоги, малахаи, шапки; русские, эвены, камчадалы — и ни одного знакомого лица.
Николка неуверенно и тихо поздоровался, но все услышали его и ответили ему приветственными возгласами:
— О, пастух пришел! Здорово, пастух! Здорово, здорово, Николка! Ну, как дела? Как там Слепцов поживает?
Незнакомые люди пожимали ему руку, дружески хлопали по плечу, расспрашивали: всех ли собрал Слепцов оленей, где он теперь кочует, много ли было на Пронькине гусей, уродила ли шишка, брусника и хорошо ли себя показал в тундре Табаков Иван?
Слегка удивленный таким вниманием к себе, Николка сдержанно отвечал на вопросы. Но вскоре из председательского кабинета стремительно вышел коренастый молодой парень в распахнутом белом офицерском полушубке с кипой бумаг в руке и, разгоняя ими, как веером, сизые слои табачного дыма, зычным голосом выкрикнул:
