К амбару подошли в полдень следующего дня. Рядом с амбаром, на берегу ручья, пастухи обнаружили остов экспедиционной палатки: всюду валялись клочья газет, банки из-под консервов, куски толя, камни, принесенные от подножия сопки, изодранная в клочья рубашка, сломанная совковая лопата, новое кайло без черенка.

Тщательно осмотрев табор, Николка пришел к выводу, что людей было четверо, с ними была одна собака и три лошади. Геологи могли сюда прийти либо с Атки, либо пришли они через водораздел из Нявленгинской поймы.

Пока Николка разглядывал табор, Аханя развьючил своих ездовых. Он еще на подходе к табору видел следы каблуков кирзовых сапог, издали заметил захламленную дюхчу, без нужды срубленные деревья, возмутился этим, но, увидев обструганные топором все четыре столба амбара, Аханя расстроился: под столбами не было щепок — значит, люди тесали столбы на растопку своего костра! Целый век простоял амбар, даже медведи его пощадили…

Старик, чтобы успокоить себя, присел на корточки, сердито морща лоб, закурил, глубоко затягивая едкий, щиплющий горло дым. «Эти люди поднимались в амбар, а потом уходя, забыли убрать лестницу. Разве можно оставлять лестницу в амбаре, ведь по ней легко взберется в амбар росомаха, — огорченно вздыхая, думал Аханя. — Разве не знают эти люди, что росомаха может все продукты испортить? Если б знали — не сделали так. Но пора, однако, выгружать из амбара продукты».

— Николка! Ти туда залезали нада, — старик указал на амбар, — а мине будем тут стояли, продухте принимали. Хорошо, да?

— Хорошо, хорошо, Аханя.

Николка быстро поднялся по лестнице, пролез в амбар. Привыкнув к полумраку, он увидел вокруг себя пустые углы. Николка протер глаза — пусто! Вон в том углу лежали два мешка муки и ящик сахару, а вон там — цинковый ящик с индийским чаем и спичками, на ящике стоял другой ящик — с парафиновыми свечами, чуть правее — бумажный мешок с вермишелью, а вот тут, рядом с люком, были сложены пять хлопчатобумажных костюмов и столько же белья — все новое, приготовленное специально для осенней поры. Но цинковый ящик исчез, а другие были пусты и изломаны, вместо новых костюмов на полу лежала кучка старого грязного белья. Николка все продолжал стоять, растерянно оглядывая пустой амбар.

— Николка! Чиво стояли тибе? Продукты подавали нада, торопились нада…

— Нету, Аханя, продуктов! Нету!

— Тибе нада сначала табак мине подавали, потом мука нада на веревка спускали, мука тизолый…

— Да нету здесь никаких продуктов! Украли продукты! Все, все украли!

— Как иво нету? — сердито переспросил Аханя. — Тибе глаза суксем нету, да? Мука были, сахар были. Теперь иво нету… Окси!

— Ну вот полезай, полезай сюда, сам увидишь. Говорю тебе: нету ничего — значит, нету, все пусто, украдено все!

Уяснив наконец, что Николка не шутит, Аханя торопливо взобрался в амбар. С полминуты он так же, как и Николка, привыкал к полумраку. Он растерянно ходил по амбару, переставляя с места на место два пустых разбитых ящика, ощупывал их, внимательно осматривал, точно искал на них нечто очень важное. Затем брезгливо разворошил ногой грязное чье-то белье, но и там ничего не нашел. Он поднимал с пола каждый клочок бумаги, тщательно осматривал бревенчатые стены, лубяную крышу, зачем-то поднимал пустые пузырьки из-под лекарств и заглядывал в них.

Николке стало казаться, что старик помешался — так нелепо он вел себя. А старик между тем все ходил и ходил по амбару, и лицо его и глаза выражали то полную растерянность, то гнев, то отчаяние, то надежду. Он видел, что амбар пустой, но он не мог и не хотел в это сразу поверить. Он спустился на землю и долго кружил вокруг амбара, заглядывая под каждый куст. Стоя под амбаром, Николка подавленно следил за стариком.

Обыскав все кусты, сгорбившись, Аханя подошел наконец к амбару, прислонился спиной к свежеобтесанному столбу, удивленно и жалобно сказал:

— Весь продукты забирали, суксем забирали… зачем иво такой плохой люди живи?

С этого дня пастухи начали экономить продукты, которые и раньше выдавались Улитой строго по норме: на одну чаевку кусочек лепешки величиной с ладонь и три кубика сахару. Теперь же чай приходилось пить с затураном — пережаренной мукой — и ограничиваться одним кусочком сахара. Чаю осталось лишь на несколько заварок, и надо было готовиться заваривать чай брусничным листом и шиповником. Это очень угнетало пастухов, привыкших чай пить крепким и без нормы, но это не все — беда в том, что воры украли табак. Правда, вдоволь было мяса и рыбы — голодная смерть пастухам не угрожала, но что это за жизнь, если приходится курить сухие листья и измельченный мох?

Дождя все не было — тайга изнывала от жары, редкие слабые порывы ветра сдували с лиственниц, как перетертый табак, пыльцу, от которой першило в горле. Тополя, тянущиеся вдоль речки узкой полосой, роняли пух, он, медленно кружась, точно первым снегом, устилал сухую землю. Тайга в такую сушь — словно бочка с порохом. Пастухи очень осторожно обращались с огнем. Но беда, как всегда, пришла оттуда, откуда ее вовсе не ждали.

В этот день Аханя пришел в чум встревоженный, он сообщил, что видел в стаде чалыма с распухшими суставами, — похоже, что олень заражен копыткой! К предположению старика пастухи отнеслись недоверчиво, хотя и насторожились. Вскоре чалым сдох.

Николка уже слышал и читал о страшной копытной болезни, которая может в короткое время, если не принять мер, скосить двухтысячное стадо. И вот он стоит над сдохшим, уже смердящим оленем и со страхом рассматривает его распухшие ноги, уродливо вывернутые болезнью копыта. Вот она — зловещая копытка! В тишине победно жужжали большие зеленоватые мухи. Черный ворон, успевший выклевать оленю глаз, нетерпеливо переминался на вершине лиственницы.

Через два дня сдохло еще семнадцать оленей. Посовещавшись, пастухи решили немедленно пристрелить всех больных оленей, которых насчитывалось около двадцати голов, и угнать стадо с зараженного пастбища на вершину Маяканского хребта, поближе к холоду и ветру. Три дня от зари до темна гнали пастухи стадо, на ходу пристреливая больных оленей. Стадо, точно чувствуя беду, послушно бежало в горы.

На новом месте, в гольцах, падеж оленей прекратился. Пастухи, не на шутку перепуганные бедой, облегченно вздохнули — это была настоящая большая победа, это было удачное бегство от смерти.

…Осень в тайге не так богата красками, как в прибрежной лесотундре, где кругозор неохватно широк, где все разнотравье развернуто перед взором, словно яркая цветная мозаика. Осень в тайге менее яркая, но она стремительней приморской. Вначале хвоя лиственниц чуть-чуть подергивается словно бы рыжеватой паутиной, вскоре на ветвях появляются охристые искорки, и вдруг в одну ночь или утро все вокруг засияет ровным желтым светом, и в этом желтом море тотчас потонут и пурпурные факелы берез, и червонные россыпи ольховых кустарников. Желтизной отсвечивает небо, желтеют серые каменные сопки и гольцы, желтеют озера и ручьи. И кажется Николке, что и глаза у людей в эту пору чуть-чуть желтеют, и руки их отливают желтизной, как золото, и одежда, и лица, и даже мысли… Но осыпается хвоя на землю — желтизна все тоньше, блекнет позолота, и вот уже прозрачный лес распахнулся настежь, и видны сквозь него, как сквозь тонкое серое кружево, тугие клубы белых облаков и синие вершины гольцов.

Грустное звонкое эхо звучит над тайгой, точно в пустом храме. Тоскливо шумит в оголенных сучьях пронзительный северный ветер. Холодно посверкивают на солнце застывшие озера. Черный ворон на вершине сухостоя нахохлился, взъерошил жесткие перья в предчувствии близкой голодной зимы.

…В этот раз долгановское стадо подошло к коралю последним. Сразу после корализации Плечев пригласил пастухов для большого разговора в Дом оленеводов. В долгановском стаде был самый низкий процент приплода — семьдесят телят на сто важенок, — такого еще не бывало. Был у Долганова и самый низкий показатель сохранности взрослого поголовья — восемьдесят два оленя недосчитала учетная комиссия.