Николка торопливо развязал переднюю нарту, выдернул топор и бегом взбежал в молодой листвяк — в первую очередь надо нарубить жердей для палатки. Вот деревце — отличная жердь! Николка изо всех сил ударил топором по дереву, и в тот же миг ветки дерева вместе с кухтой, точно стеклянные, осыпались ему на голову. Но не это обескуражило Николку: он недоуменно смотрел на лезвие топора, в котором от удара образовалась большая щербатина, а на деревце между тем виднелась лишь неглубокая зарубка.
— Так рубить нельзя — топор сломаешь, — сказал Кодарчан, и с этими словами, подойдя к другому деревцу, легонько ударил по нему своим топором с той и другой стороны, затем, взявшись за ствол деревца двумя руками, поднатужившись, сломил его и начал также осторожно обламывать ветки и складывать их на снег, продолжая объяснять: — Когда печку затопим, ветки тихонько в палатку занесем, оттают ветки, тогда стелить будем. Сейчас нельзя шибко стучать по веткам, как лапша будут они крошиться. Тут совсем другая, очень суровая зима, шестьдесят градусов мороза бывает!
К ночи мороз усилился. Докрасна раскаленная печь не могла полностью согреть небольшую двухместную палатку — по углам тускло мерцал иней.
Кодарчан полулежал на свернутом кукуле, закинув руки за голову, о чем-то сосредоточенно думал. Николка грыз сухари, писал дневник, изредка, поднимая голову, прислушивался — ровно и торопливо, как в маленьком паровозике, гудело в печке пламя, а за тонким брезентом палатки звонко щелкали от мороза деревья, глухо ухали наледи и то и дело раздавались частые шуршащие удары — это ездовые олени в километре от палатки копытили ягель.
Четыре дня спускались охотники по Буюнде, надеясь отыскать скопление белки, но кругом были только заячьи и росомашьи следы. На четвертый день даже Николке стало ясно, что на Буюнде белки нет и надо немедленно возвращаться в Ямскую пойму. К этому понуждал и мороз — плевок застывал на лету, воздух при сильном вдохе обжигал гортань и легкие, а при выдохе вырывался изо рта тугой струйкой, громко шуршал, как сухая бумага, и тотчас же, конденсируясь, осыпался инеем на снег. Плотный белый туман клубился над наледями. Укрытая снежной нависью, тайга казалась неживой, ненастоящей, навечно остекленевшей.
Обратный путь за перевал к оставленным продуктам по промерзшему нартовому следу отнял всего четыре дня.
Еще издали, подходя к дюхче, охотники увидели, что нижние ветки лиственницы, к которым были подвешены продукты, пусты. «Наверно, веревки оборвались», — подумал Николка, но тут же, заметив впереди свежий росомаший след, заподозрил другое… Росомахи, учуяв склад, без труда взобрались на дерево, перегрызли веревки и все, что было, растаскали в разные стороны, закопали в снег, попрятали в бесчисленные снежные норы. Напрасно пытались охотники что-либо отыскать — от двух бараньих туш отыскались только одна обглоданная голова да ворох изодранной в лохмотья шкуры. Все остальное: полмешка муки, сливочное масло, двадцать пачек сахару, почти весь запас чая, кое-что из вещей и даже парафиновые свечи — исчезло либо было тут же, под деревом, тщательно перемешано со снегом, с шерстью.
— У-ух! Какой росомаха зверь поганый! — горестно воскликнул, увидев все это, Кодарчан. — Как жить-то дальше будем? Белки нет, чая нет, совсем плохо…
— Ничего, Кодарчан, как-нибудь проживем. Давай кочевать в низовья, сохатого убьем; там соболя много, будем соболя ловить.
— Хорошо говоришь, — согласно кивнул охотник. — Надо кочевать на Старую Гаданджу. — И, еще раз обведя горестным взглядом истоптанный росомахами снег, сердито заключил: — Однако чего стоять напрасно? Кочевать давай!
В низовьях Ямы белки тоже не оказалось, но зато всюду встречались соболиные следы.
— Добудем сохатого, станем соболя гонять, — объявил Кодарчан.
Два дня Николка растаскивал и раскладывал по путику сохатиные потроха и сбой. Некоторые куски окровавленного мяса, прежде чем оставить, он долго тащил за собой на веревке волоком, умышленно оставлял на волоке крошки жира, спекшейся крови или легкого.
Еще два дня тщательно очищал он от заводской смазки капканы, орудуя щипцами и напильником, подгонял их так, чтобы в настороженном положении тарелочка была бы горизонтально на сантиметр выше дужек, — все по инструкции. Если пружина плохо скользила по дужкам, он подпиливал заусенцы. Потом он налил воду в таз, накрошил в нее стланиковой хвои, сложил туда же капканы и, тщательно прокипятив их, прикрепил к ним заранее подготовленные стальные тросики.
Убивший за эти два дня четырнадцать белок и одного соболя Кодарчан молча наблюдал за Николкиными действиями, неодобрительно покачивая головой.
«Ничего, ничего, — мысленно спорил с ним Николка. — Много ты по такому глубокому снегу соболей не нагоняешь, это тебе не осеннее время. В книжке как сказано: охота на соболя гоном продуктивна только по малоснежью в первой декаде зимы. По мел-ко-сне-жью! Вот!»
Через четыре дня Николка обошел все привады и, к великой своей радости, почти возле каждой привады обнаружил множество соболиных следов. В тот же день он поставил на всех привадах капканы. На следующий день, горя нетерпением, побежал он проверять их и, ликуя, принес в палатку первого в своей жизни соболя!
Замерзший, как камень, соболь оттаивал до полуночи. Обдирал Николка соболя неумело и долго — все боялся нечаянно порезать острым ножом тонкую мездру. Ободрав соболя, он вылез из палатки и, широко размахнувшись, кинул ободранную тушку к подножию террасы.
— Зачем соболя бросил? — укоризненно спросил Кодарчан.
— Как зачем? А куда ж его девать — суп из него варить, что ли?
— Зачем так говоришь?! — испугался охотник и, понизив голос, абсолютно серьезно заявил: — Грех соболя бросать! Надо его хоронить. Видел, как я делал?
— Видел. Ты его в снег под лиственницей закопал. Я думал, просто так, а ты, оказывается, хоронил его. — Николка сдержанно ухмыльнулся: — Ерунда все это, Кодарчан!
— Уй-ю-юй! Зачем так сказал? — сокрушенно покачал головой охотник. — Грех смеяться — не уважил соболя, больше он к тебе не придет в ловушку.
— Надо, Кодарчан, уважать не божков и дохлых соболишек, а друг друга, людей надо уважать, а церковники хороших людей на кострах жгли и казнили по-всякому, — запальчиво возразил Николай.
— Все равно соболя надо было хоронить, — упрямо повторил Кодарчан. — Не придет к тебе соболь, не придет, иди соболя возьми, скажи ему — пускай не сердится. Я, скажи, не знал, что хоронить тебя надо.
— Нет, Кодарчан, хоронить я его не буду, тут мы с тобой не сошлись, ты заблуждаешься, я тебе докажу.
Утром, перед завтраком, Кодарчан отыскал брошенного Николкой соболя и, воровато оглядываясь на палатку, торопливо закопал его под деревом, заискивающе шепча:
— Не сердись на него, он еще молодой охотник, совсем ничего не понимает. Закопал я тебя, потом иди опять в тайгу, на Николку не обижайся, он не злой, он бросил тебя по ошибке. Я тебя похоронил, иди в тайгу, не обижайся на него, ладно?
В тот же день Николка принес еще одного соболя — большого темного кота, шелковистый, с блеском, мех его как магнит притягивал взоры охотников. Николка торжествовал победу, но Кодарчан оставался невозмутимым. Ободрав соболя, Николка демонстративно взял тушку, раскрутил ее и бросил что было силы в лиственничный подрос.
— Зачем опять бросал? Однако совсем ты ничего не понимаешь. Грех!
— Да какой там грех, Кодарчан, — весело улыбаясь, перебил Николка. — Вчера ты пророчил, что больше не поймаю, а я поймал, и завтра то же самое будет.
Кодарчан выслушал Николку с холодным неодобрительным вниманием.
Утром он опять попытался похоронить Николкиного соболя, но, сколько ни бродил вокруг палатки, отыскать соболиную тушку не смог. В палатку он вошел расстроенный, скорбно поглядывая на Николку, молча стал пить чай.
В этот день Николка пришел с охоты с пустыми руками. На молчаливый вопрос Кодарчана хмуро пробурчал:
