— Здесь будем табор делать, — объявил Шумков, указывая на старую дюхчу.
Солнце уже коснулось горизонта, позолотив вершины тальников. Табун рассыпался по тундре. Ездовикам подвесили на шеи деревянные рогульки и отпустили их в стадо. Чум решили не ставить, каждый натянул для себя полог-накомарник. Во время ужина пастухи шутливо подтрунивали над Николкой.
— Что ж ты, Николка, вместе с седлом не взвалил на спину своего ездового? Нехорошо так делать, он тебя вез, а ты его везти отказался — не по-дружески это…
— Больше я на олене ездить не буду, лучше самому бегать.
— Что так?
— Да потому что в вас по пятьдесят кило, а во мне под семьдесят, тяжел я для оленя.
— Не переживай, — утешил Шумков. — Завтра мы все пешком пойдем. Это только сегодня потребовалось сюда добраться за одну кочевку, а дальше будем двигаться, как всегда, нормальным ходом.
После ужина тотчас легли спать. Ночью сквозь сон будто бы слышал Николка какой-то плеск на речке, лай собак, чье-то глухое уханье. Проснулся он на рассвете от холода. Приподнял полог, выглянул.
Татьяна с Фокой Степановичем сидели возле костра. Вокруг тускло поблескивали росные травы. Роса была на вьючных седлах и на мунгурках. Седые космы тумана неподвижно висели над бурой, как медвежья шкура, тундрой, по которой, точно маленькие мушки, лениво бродили олени. Сопки возвышались над космами тумана, точно синие стальные шлемы, над их острыми шпилями медленно разгоралась заря.
Одновременно с Николкой вылезли из своих пологов Костя и Шумков. Пастухи, поеживаясь, подсели к костру.
— Медведь ночью подходил, — сообщил Фока Степанович.
— Наверно, кету ловил, — широко зевая, сказал Шумков.
— Да, кета пошла вовсю, — кивнул Фока Степанович и, повернувшись к Николке, загадочно произнес: — Скоро рыбаков увидишь — целую армию!
Через два дня на невысоком холме, расположенном у подножия высоких и крутых гор, пастухи поставили чум. Под холмом протекал ручей. В верховьях ручья виднелся низкий голый перевал, за перевалом тянулась ровная долина, упирающаяся в подковообразную бухту, стиснутую неприступными отвесными скалами. Это было за перевалом, а в низовьях ручья, впадающего в речку Харламкину, широко простирались зыбучие, покрытые мхом болота с большими торфяными буграми, поросшими стлаником, морошкой и брусникой. Вся поверхность болота под ногами непрерывно колыхалась, точно шел ты по пружинной койке, застеленной мягким шерстяным одеялом.
— Когда-то здесь было огромное озеро, — сказал Хабаров. — Но с каждым годом оно все больше зарастало с берегов мхами. Прошли века, а может быть, тысячелетия, и вот оно полностью заросло — перед нами почти суша. Пройдет еще тысяча лет, и никто не заподозрит, что здесь было озеро. — Хабаров легко проткнул палкой слой мха. — Вот видишь — там темное подводное царство.
Часто после работы в стаде Николка, отстав от товарищей, ложился грудью на торфяной бугор, усыпанный розовой созревшей морошкой, и принимался есть. Вначале он ел морошку горстями, затем жменьками и, наконец, с трудом проглатывал по одной ягодке. Наедался морошки так, что клонило ко сну. А в чуме его, опять поджидало любимое блюдо — морошка, пересыпанная сухой, как опилки, рыбьей крошкой и политая нерпичьим жиром.
Каждое утро подгоняли пастухи стадо к чуму, продолжая вылавливать немногих оставшихся телят, которых было не так сложно уже поймать, как высмотреть: неклейменые телята растворялись в массе клейменых.
К полудню начиналась жара, над стадом невесть откуда зависала пестрая ядовито-жгучая туча гнуса. Приходилось бросать клеймение и разжигать вокруг стада дымокуры из гнилушек и сырого мха. Олени непрерывно взбрыкивали и пританцовывали, точно стояли на горячих углях, то и дело тыкались мордами в мох, сдирая с ноздрей раздувшихся от крови слепней и комаров. Но слепни вновь и вновь, как пули, впивались в оленьи губы, набивались в ноздри, под глазницы и во все те участки тела, куда можно было беспрепятственно и безнаказанно вонзиться и капля по капле жадно высасывать кровь.
«Бедные-бедные животные, — с жалостью думал Николка. — Ну хотя бы хвост вам природа дала, как у лошади. А Хабаров говорит, что в природе все совершенно. Почему же хвоста у оленя нет?»
Казалось, вот-вот стадо взорвется, расплещется мелкими брызгами, испарится от невыносимой жгучей боли, сквозь топот и клекот слышен был несмолкаемый, нудный, с ума сводящий комариный гуд. Иногда олени сбивались тесно друг к другу и начинали медленно идти по кругу в одну сторону, все быстрей, быстрей — и вот уже крутится стадо огромным бешеным водоворотом, глухо гудит земля, сотрясается воздух, и кружатся, кружатся олени, пока не подует с какой-нибудь стороны слабый ветерок, и вот уже весь табун шумной лавиной идет против ветра. Чаще всего ветры дули с перевала, за которым соблазнительно блестело прохладное море, — туда и стремились олени. Кормились животные большей частью ночью и на рассвете. Ночи были уже прохладными, рассветы с росой и туманами — близилась осень.
Был у пастухов короткий ветхий неводишко. Однажды Николка с Костей унесли его на речку, выбрали небольшой плес, закинули невод и вытянули десяток зубатых горбуш и кетин. С той поры стали пастухи посылать их на речку каждый день.
Высокая трава по-над речкой сплошь была перетоптана медведями. На песчаных и галечных косах там и сям виднелись кучки обезглавленных разлагающихся лососей, иные кучки были присыпаны песком, галькой, тальниковыми ветками и лопухами. Кое-где лососи, разбросанные по берегу, еще не успели разложиться, лишь чуть-чуть подвялились на солнце.
Вдоль берега речки тянулась глубокая торная медвежья тропа. Но самое удивительное для Николки было то, что Костя относился ко всем этим более чем настораживающим фактам абсолютно равнодушно, и мало того — он часто не брал с собой карабин.
— А зачем карабин? — с невероятной беспечностью спрашивал Костя. — Карабин сейчас лишняя тяжесть, медведь сытый, он рыбалит, ему не до нас. Не тронь его, и он тебя не тронет.
Но при всей своей кажущейся беспечности на самом деле Костя был предусмотрительным. Едва лишь солнце подступало к горизонту и дневная жара спадала, он быстро складывал пойманную рыбу в мешки, переходил на другую сторону речки, без задержки пересекал полосу невысоких тальниковых зарослей, пробегал метров сто по болоту, взбирался на высокий торфяной холм и лишь после этого успокоенно садился, закуривая и, кивая в сторону речки, шутливо произносил:
— Вторая смена пошла на рыбалку!
И действительно, из стланиковых зарослей, пересекая обширное болото, как танки в наступление, шли медведи. Медведи шли! Их было много — иногда до трех десятков сразу насчитывал Николка, не сходя с места. Поверят ли, если он когда-нибудь об этом расскажет? Подойдя к речной пойме, медведи на некоторое время окунались в высокие травы и тальниковые заросли, помелькивали только их черные покатые спины, но вскоре они один за другим в разных местах выходили на реку и принимались что-то обнюхивать.
В этот момент Костя, тщательно затушив папиросу, начинал вновь торопиться:
— Ну ладно, покурили. Теперь нам делать тут нечего. — Он словно умышленно не желал показывать Николке самое интересное…
— Костя! А Костя! — уже на ходу спрашивал Николка. — А что будут медведи делать, если близко сойдутся? Драться будут, да?
— Близко они редко сходятся, у них есть такая дистанция между собой, которую они не нарушают. Летом эта дистанция большая, зимой еще больше, а сейчас она самая маленькая, как у нас в палатке: хочешь не хочешь — терпи. А вообще-то бывает, что и дерутся, конечно.
— А как они дерутся, насмерть, да?
— Бывает и насмерть.
— А ты видел, как они дерутся?
— Видел.
— Ну и как это было? Расскажи.
— Да чего там рассказывать? Дрались и дрались, чего хорошего… — Косте явно не хотелось рассказывать. — Ну, ревут они сильно, когда дерутся, как быки, аж мороз по спине пробегает. Лапами друг друга бьют, как по бочке пустой: бум! бум! Зубами грызут, бегают друг за другом, на дыбы становятся, обхватывают друг друга, но больше колотятся лапами, как боксеры, и ревут непрерывно, пока кто-нибудь из них не убежит. Еще видел, как один другого задрал насмерть. Оба здоровые были, как два амбала, все кусты вокруг переломали и кровью забрызгали. Наконец один другого убил, всю кожу ему с боков лентами изодрал, землей присыпал и ушел.
