Первым пришел в себя Фока Степанович. Он забежал в воду, длинной палкой дотянулся до нерпы, подтянул ее к берегу, качая головой, сказал:

— Сколько живу на свете, такого не видел.

Пастухи подавленно молчали.

Потом несколько раз видел Николка эту ободранную, ползущую нерпу во сне. Только нерпа будто ползла не к воде, как было, а к нему, к замершему от страха Николке. Она все ползла и ползла к нему и смотрела на него не угрожающе, но словно бы с укором и жалобой.

В июле установилась жаркая солнечная погода. Олени спасались от зноя и гнуса на продуваемом морском берегу, иногда заходя в воду по брюхо, либо, если ветра не было, подымались высоко в горы на снежные пятачки. Каждый такой снежник умещал на себе двести-триста оленей, остальные размещались на других снежниках, отстоящих друг от друга иногда на довольно большом расстоянии: на противоположном склоне распадка или даже по другую сторону водораздельного хребта.

Пастухи вставали с зарей, осматривали через бинокли горы, обсуждали маршрут и, разбившись на две группы либо поодиночке, начинали утомительный подъем в гольцы. Горы были очень высокие, густо заросшие снизу до середины склона кедровым стлаником, сквозь который можно было пройти, только пользуясь медвежьими тропами. Лишь к обеду удавалось собрать разрозненное стадо и подогнать его к чуму на берег моря.

Пока Пастухи обедали, стадо под присмотром одного караульщика кружилось на песчаном морском берегу. Песчаный пляж удобен был тем, что с трех сторон запирал оленей: слева было море, справа — высокий обрывистый берег, а дальше на берегу громоздились непроходимые обломки скалы.

Николке не нужно было во время клеймения бегать вокруг стада, чтобы удержать его на месте, достаточно было встать в узком проходе песчаного пляжа и, помахивая фуражкой, отпугивать тех оленей, которые хотели проскочить между Николкой и обрывистым берегом. Часто вместо Николки вставал караулить Костя, а Николка отправлялся в стадо ловить новым своим маутом неклейменых телят. Иногда ему удавалось изловить теленка, чему он был рад несказанно.

— Молодец, Николка! Ай, молодец! Держи его крепче! — кричали пастухи, притворно восхищаясь. Зато мауты пастухов почти не знали промахов.

— Уже рука, брат, болит, — точно ненароком жаловался Шумков Николке и предлагал хвастливо: — Хочешь, вон того теленка поймаю за переднюю правую ногу?

И тут же, выбрав подходящий момент, ловил бегущего мимо него теленка именно за правую переднюю ногу. Но когда Шумков промахивался, что случалось редко, он азартно и с досадой громко чертыхался. Фока Степанович метал маут реже остальных, но метко до удивления. Николка завидовал пастухам, их искусству метать маут. Он сознавал, что это вовсе не божий дар, что это достигается путем тренировок, и упорно тренировался — метал маут на неподвижные предметы, а также и на собак, которые вскоре стали убегать от него прочь, как только он брал маут в руки.

Почти ежедневно видели пастухи в сопках то медведя, то снежного барана. С нетерпением Николка ожидал охоты на тарбаганов. Костя же словно вовсе забыл о них. И когда Николка напомнил ему, Костя поспешил успокоить его:

— Не забыл я, не передумал, не бойся. Рано еще охотиться на них — худые они.

На следующий день после этого разговора Шумков предложил Николке сходить за перевал в гости к Ахане и принести от него рыбы, а его угостить мясом нерпы.

— Заодно расскажешь о наших делах. Сможешь дойти? Не заблудишься?

— За кого вы меня принимаете? — обиделся Николка. — Я же не ребенок.

Взяв рюкзак с мясом и карабин, он отправился вверх по речке к перевалу. Впервые оказался он наедине с природой. Вокруг, мрачно столпившись, застыли сопки, внизу тревожно рокотал ручей. Николка шел быстро, подозрительно ощупывая глазами одинокие темные кусты, похожие на притаившихся медведей. Вот и кончился бурливый ручей, исчез в каменных россыпях. Николка постукивает палкой о камни, покашливает. Серые пищухи неодобрительно и резко посвистывают вслед ему, точно осуждая за то, что незвано пришел он сюда и шумит умышленно, мешая вечному покою нависших над ущельем скал.

Знойно и душно в каменном ущелье, скорей бы подняться на перевал. Но вот и перевал. Николка облегченно вздохнул. Но впереди самое страшное — тропа в зеленом коридоре стланиковых зарослей, на тропе — оленьи кости, обглоданные медведями, и то зловещее место, возле которого случилась трагедия.

Николка спускался быстро со взведенным карабином в руках, поминутно оглядываясь назад и непрерывно держа в поле своего зрения те кусты, которые наиболее близко подступали к тропе. Выпорхни сейчас куропатка из кустов или заяц выскочи, наверняка вздрогнул бы Николка и навел бы в ту сторону ствол карабина и, быть может, даже выстрелил — так велико было его напряжение.

Но тропа оказалась пустынной и мирной. Он благополучно спустился в долину речки и, подсмеиваясь над своей трусостью, бодрой походкой подошел к рыбацкому табору.

Вокруг чума стояли вешала, отягощенные кетовой юколой, на галечной косе сушился небольшой неводок с деревянными поплавками и с грузилами из плоских продолговатых камней. Две разжиревшие хозяйские собаки — Хэвкар и Мальчик — встретили Николку ленивым брехом.

Аханя очень обрадовался приходу гостя, усадил его на шкуру перед столиком и, широко улыбаясь, подсовывал ему сочные кетовые шашлыки с аппетитной румяной корочкой.

— Ну как, Колья, дело? Как олешки? Хорошо, да? Окси! Фока Степанович как? Нерпу убили, да? Мясо приносили. Окси! Пасиба. Шибко жарко — трудно мясо тащить, намучились тибе, да? Отдыхай, чай пей.

Потом Николка долго и подробно рассказывал о новостях бригады; сколько телят заклеймили, скольким корбам концы острых рогов обрезали, рассказал о двух штормах и о нерпе, которая ползла без шкуры.

Старик с детским восторгом слушал его, широко улыбаясь, покачивал головой. Улита посмеивалась заразительно, по-щенячьи взвизгивая. Худяков напряженно кривил губы и сидел прямо, точно Будда. Недолюбливал Николка Худякова, равно как и Худяков Николку.

…Шестого августа оленеводы начали кочевку в глубь полуострова к мысу Эткилан. Стадо гнали быстрой трусцой. Погонщики сидели верхом на ездовых. Но лучше бы Николка бежал за стадом на своих собственных ногах! Впервые он сел верхом на это тщедушное необыкновенно тряское животное, на котором совершенно невозможно было сидеть расслабленно, как на лошади.

Шумков то и дело покрикивал:

— Быстрей, братцы! Быстрей!

— Хинмач! Хинмач! — азартно вторил ему Костя.

Огромное стадо бурой лавиной мчалось по тундре к синеющим вдали горам. В ноздри шибал острый запах оленьего мускуса, от травяной пыли, поднятой оленьими копытами, першило в горле, в воздухе над головой кружился гнус и оленья шерсть. Костя с Шумковым ловко и легко разъезжали по всему фронту бегущего стада, помахивая палками, покрикивая и посвистывая.

Николка же едва-едва поспевал за стадом, заботясь лишь о том, как бы не отстать и не свалиться с седла. И если бы не палка, на которую он в самый критический момент мгновенно опирался рукой, то давно бы и свалился. Изредка к нему лихо подъезжал Костя и, смеясь, кричал во все горло:

— На буксир тебя взять?! Держись, Николка! Хинмач! Хинмач!

Скоро олень под Николкой, вывалив большой розовый язык, хрипло, тяжело задышал.

— Ты не сиди как мешок! — заметив это, кричал Костя. — Это тебе не лошадь, развалился, как в кресле! Крепче бока ему ногами обхватывай! Поддерживай себя! Поддерживай!

— Да я и так обхватываю! — огрызался Николка. — Ноги уже не держат — хорошо тебе, они у тебя кривые!

Но вот уже ездовик под Николкой начал спотыкаться, еще немного — и он упадет.

— Да пропади она пропадом, такая езда!

Николка решительно соскочил на землю, снял с ездовика седло, уздечку и, привязав седло себе на спину, сильно косолапя на занемевших ногах, морщась от саднящей боли в ляжках, побежал догонять стадо.

Часа через два впереди показалась заросшая тальниками пойма речки. Стадо с ходу форсировало неглубокую речку стуча о каменистое дно копытами.