— А с вами, капитан-лейтенант, я буду ссориться, — обратился к командиру роты Антушенко.

Федин, не понимая, пожал плечами.

— Вы рассчитываете, коли бой на чужом берегу, всё будет шито и крыто. Ошибаетесь. Наверное, думаете, если лично не возьмете «языка», так никто этого не сделает?

— Никогда не думал так, — обиженно вставил Федин.

— Так почему же вы один заскакиваете в землянки, лезете на доты, хватаете пленных?

— Попутно, под руку попадаются, товарищ капитан второго ранга, — тихо ответил Федин, вытирая платком вспотевшую лысину.

— Пока нет надобности, я запрещаю вам делать это, — продолжал Антушенко и придвинулся вплотную к Федину. — Вы командир отряда. Руководство всей операцией должно быть для вас главным. А остальное, батенька мой, матросы сделают сами. И не хуже.

— По боевому уставу пехоты, командир взвода личным примером увлекает своих бойцов в бой, — не сдавался Федин. — А я командовал отрядом и взводом, с которыми находился.

Антушенко вспомнил, что в роте разведки нет ещё одного командира взвода, и промолчал.

— Жми, жми на него, Анатолий Прокопьич… — Растокин засмеялся, подошёл к Федину. — Передайте мою благодарность личному составу роты, так и скажите: «Молодцы!»

Антушенко тем временем записал в блокнот: «Срочно подобрать командира взвода разведки» и обвёл написанное красным карандашом.

Ломов уснул под вечер. Спал недолго, тревожным сном. Проснулся, когда в стационаре ещё не зажигали огня и мутно блестели квадратные окна палат. Из операционной послышался стон. Ломов быстро встал, но, пошатнувшись, снова сел на койку. Болела голова. Он негромко позвал сестру. Никто не ответил. Из операционной вновь донёсся короткий стон.

— Операцию делают. Не отвлекайте сестру… — тихо сказал раненый матрос-автоматчик, сосед Ломова по койке и, слабо погремев коробкой спичек, добавил: — Засветите лампу, веселее будет.

Ломов зажёг лампу и снова повалился на койку. При свете он заметил, что глаза соседа забинтованы. «Зачем ему свет?» — удивился Ломов. На трётьей койке спал тяжело раненый разведчик взвода Великанова. Ломов закрыл глаза и явственно увидел перед собой землянку взвода, матросов, потом мыс Суура-Ниеми, бой… И неожиданно подумал: «Долго ли проваляюсь?… А если назначат нового командира взвода?» Нервно поправил повязку на голове, подвернул бинт над глазами, закурил папиросу. Но тут же закружилась голова, к горлу подступила тошнота, забил кашель.

В палату вошла медсестра Ира и строго сказала:

— Товарищ раненый, в палате курить нельзя.

Ломов открыл глаза, приподнявшись на койке, пристально посмотрел на медсестру и уронил папиросу.

Ира внезапно вся так и засияла в улыбке.

— Сережа?! — вскрикнула она, протягивая к Ломову руки, в которых были термометры.

В первый момент они растерялись от неожиданной встречи. Ломов вскочил с койки, хотел сказать что-то особенное, но только твердил:

— Ирочка! Да как же ты здесь, Ира!…

— А когда же ты приехал? — Ира осторожно коснулась забинтованной головы Сергея. Она поняла, где он был этой ночью.

Но Ломов ничего не успел объяснить. Открылась дверь, и в палате появился Растокин. За ним вошёл Хорев.

— Отдыхай, Сережа. Я дежурю, после зайду, — ласково проговорила Ира и, поздоровавшись с вошедшими, вышла из палаты.

Ломов слышал о приезде комбрига и, догадываясь, кто перед ним, смутился.

— Здравствуйте, лейтенант Ломов! — сказал Растокин и подал руку. — Слышал, вы тяжело ранены. Да как будто сестричка вас уже на ноги поставила?

— Знаете, как неожиданно… — начал было Ломов.

— Начальство всегда является неожиданно, — густым басом вставил Хорев, улыбаясь.

— Я о медсестре говорю. Мы встретились неожиданно, даже не верится… — освобождаясь от смущения, ответил ему Ломов и подумал: «На вид суровый он, а голос нестрогий, даже добрый».

Улыбка сошла с лица начальника политотдела. Он знал множество встреч на фронте: и радостных, и омраченных горечью неожиданных печальных известий.

Хорев переглянулся с Растокиным. Потом они усадили Ломова на койку, сами сели на табуретки и попросили рассказать о взволновавшей его встрече.

— Мы познакомились в Вологде, когда пересаживались на мурманский поезд, — рассказывал Ломов. — Вместе добирались до Полярного. Я знал всех сибиряков, приехавших на флот… Вместе прожили десять дней в гостинице. Я ждал назначения. Сибиряки каждый день бывали на кораблях и в частях. А в свободное время мы с Ириной были вместе. Однажды пришёл в гостиницу — и мне сказали, что сибиряки уехали, и я больше их не видел… Получил назначение в бригаду. Видите, попал в госпиталь — и несколько минут назад слышу знакомый голос: «Раненый, в палате курить нельзя…» Разговорился я, извините.

— Встреча интересная, и мы от души жалеем, что не пришли чуть позже, — сказал Хорев. — Ну, а как здоровье?

— Благодарю, уже лучше. Надоело здесь, в роту бы…

— Уже надоело? Вот народ пошёл, — усмехнулся Растокин. — Набирайтесь сил, не спешите, до свадьбы всё заживет.

— До неё, товарищ полковник, ещё далеко, а наступление близко…

«Вот почему тебе не лежится», — подумал Растокин и спросил:

— Сколько вам лет?

— Двадцатый.

— Значит, девятнадцать.

— Нет, двадцатый, так вроде больше.

— Признаться, я думал, вам и того меньше. Девятнадцать — уже много. В эти годы я тоже взводом командовал в гражданскую. А постареть успеете, ещё убавлять будете возраст. — Растокин увидел на тумбочке лейтенанта фотокарточку Сталина в маршальской форме, взял её и прочитал на обороте надпись: «Ни крови, ни жизни не пожалею для победы. Ломов».

Поговорив с Ломовым, комбриг и начальник политотдела подошли к матросу-автоматчику, а затем к тяжело раненому разведчику и только после этого направились в другую палату.

Снаружи донеслись гулкие хлопки залпов наших батарей. Вскоре на сопках разорвались ответные снаряды немцев. Началась артиллерийская дуэль.

В поздний час никто не вышел из землянок посмотреть на непродолжительную артиллерийскую перестрелку. Далеко на той стороне залива догорал вражеский транспорт. Поблескивающая от пожара поверхность воды постепенно тускнела. Мичман Чистяков бросил взгляд на угасающее зарево и, пригнув голову, нырнул в проход землянки.

Матросы, коротая вечер, были заняты каждый своим: чистили оружие, писали письма. Титов, поставив коптилку на скамейку, чинил кому-то сапоги. На нарах лежал один Громов. Отдыхая перед вахтой, он читал старые газеты. Чистяков прошёл по землянке, посмотрел на чистые нары, на вешалки с ровными рядами шинелей — это напомнило ему о Ломове. Привык уже мичман к требовательному лейтенанту, живее, интереснее пошли дни. А теперь не хотелось заходить в комнатушку, такую теперь без Ломова неуютную. Чистяков остановился, снял шапку, поправил длинные рыжеватые волосы и тихо продекламировал:

Что ж вы, друзья, не поёте,

Иль запевалу всё ждёте?

Нет запевалы, погиб он в бою,

Я с вами песню его пропою.

Матросы повернулись к мичману, похоже, что многие из них так же, как и Чистяков, грустили по своему молодому командиру.

— Хорошо сказано, — похвалил Титов и громко хлопнул молотком по гвоздю.

— Товарищ мичман! Как здоровье лейтенанта? Говорят, лучше стало? — спросил Ерошин.

— Нормально. Он уже думает выписаться в роту.

— Силён!

Громов встал с нар, оделся, направился к двери землянки на вахту, но тут же вернулся. Прибрав постель, он, так же молча, вышел из землянки.

— Даже у меня совесть заговорила, — начал Борисов, ставя почищенный автомат в пирамиду. — Вот давеча после ужина развалился на нарах и не лежится что-то. Кажется, смотрит мне в глаза лейтенант и говорит: «Спать в неположенное время нельзя». Поди вот улежи. Да тут ещё Фома на меня так покосился, пришлось встать, вроде как бы за махоркой полез…

— Небось, думал, не заметил я, как ты на постель залез? — вставил Шубный.