Этьен рассказал, как Бруно перевел ему свои сбережения перед освобождением из тюрьмы, это было полтора года назад…
По словам Марьяни, политическим в здешней тюрьме намного труднее, чем уголовникам. Те могут работать на огороде у подрядчика или, на худой конец, стирать тюремное белье тачать обувь, вязать носки — набегают какие–то сольдо на курево, на мыло, на лук, покупаемые в тюремной лавке. А политические не имеют и такого приработка.
И вдруг неожиданный почтовый перевод, поступивший на имя Конрада Кертнера из Милана. Джаннина перевела 700 лир, вырученных от продажи его габардиного плаща. Капо диретторе сообщил Чинкванто Чинкве, что деньги уже зачислены на его счет в тюремной лавке, документы удостоверяют происхождение денег — вот извещение почты о прибытии в Милан посылки с плащом от какого–то римлянина на имя Конрада Кертнера, вот квитанция из магазина, где вышеупомянутый плащ был продан.
Деньги делились отныне на три доли. Этьен и Марьяни подкармливались вместе, а для Лючетти тюремщик Апостол Пьетро приносил из лавки то кусок сыра, то вяленую рыбу, то ломоть хлеба, то порцию пасташютта, то пучок лука финоккио…
Джино Лючетти сидит на втором этаже, как раз под камерой No 36. Этьен стучит в пол, Лючетти подходит к окну, и они, в зависимости от обстановки, или перестукиваются с помощью «римского телеграфа», или переговариваются через две «волчьи пасти», причем Лючетти слышит своего собеседника лучше; всегда лучше слышит тот, кто находится этажом ниже.
Лючетти тоже анархист, в 1926 году он покушался на жизнь Муссолини. После того как Лючетти бросил бомбу, был введен закон о смертной казни за покушение на короля, членов его семьи, Муссолини, министров.
Родом Лючетти из Каррары, служил в армии, воевал в штурмовом отряде «суперардити», работал мраморщиком в каррарских каменоломнях. Еще совсем молодым он участвовал в схватках с фашистами, был ранен, эмигрировал во Францию. Живя в Марселе, Лючетти прослышал, как фашисты зверски издеваются над арестованными рабочими. Их избивали до полусмерти и насильно поили, накачивали касторкой, чтобы они теряли власть над функциями внутренних органов. После этого чернорубашечники привязывали свои жертвы к деревьям, уличным фонарям, телеграфным столбам, и люди стояли полуживыми статуями, от которых исходило зловоние.
Лючетти решил вернуться в Италию и убить Муссолини, пожертвовать собой. По чужим документам он поселился в Риме и начал подготовку к покушению.
Князь Торлонья, крупный землевладелец «сдал» тогда Муссолини свою виллу с парком на улице Номентана. Муссолини объявил, что не хочет злоупотреблять гостеприимством и пользоваться виллой бесплатно, а потому платил за виллу… одну лиру в год. Высокими каменными стенами обнесена вилла Торлонья, по тротуарам расхаживают берсальеры в шляпах с петушиными перьями, шныряют шпики в штатском. Лючетти изучил маршрут, по которому Муссолини ездил от виллы Торлонья во дворец на пьяцца Венеция, туда ведет прямая дорога. Около недели Лючетти вел наблюдение за распорядком дня Муссолини и режимом поездок. По улице Номентана тот проезжал в одно и то же время, с точностью до минуты. Автомобиль дуче проносился под эскортом мотоциклов; в такие минуты агенты шпалерами стояли вдоль тротуаров. Глазомер у Лючетти отличный, может угодить бомбой прямо в окно автомобиля. Но Лючетти погубило, а Муссолини спасло непредвиденное обстоятельство: видимо, утром 11 сентября 1926 года Муссолини куда–то опаздывал, автомобиль ехал быстрее, чем обычно, и Лючетти не успел сделать поправку на повышенную скорость. Бомба отскочила от рамы между стеклами и взорвалась, когда автомобиль уже успел отъехать. Лючетти держал про запас вторую бомбу, но к автомобилю стремглав сбежались агенты, прохожие, были бы неминуемы жертвы. У Лючетти оставался еще револьвер, но, подавленный неудачей, он опустил руки. Агенты боялись к нему приблизиться, а он решил не отстреливаться, чтобы избежать кровопролития. Наконец агенты убедились, что им ничто не угрожает, набросились на Лючетти и при этом передрались между собой — кто первым схватил террориста?
На жизнь свою Лючетти уже махнул рукой, он заботился только о том, чтобы никто из–за него не пострадал — ни родные, ни те, кто приютил его в Риме, ни те, кто ему помогал.
Слегка поврежденный автомобиль продолжал свой путь, и через несколько минут на балконе дворца на пьяцца Венеция появился дуче. Пусть все видят, что он жив и невредим! Муссолини высмеял покушавшегося и похвастался: если бы бомба даже попала внутрь автомобиля, он схватил бы ее и швырнул обратно в террориста. А в конце речи Муссолини пригрозил, что будет введена смертная казнь.
Но, как известно, закон обратной силы не имеет, и поэтому Лючетти не казнили, а осудили на тридцать лет каторги со строгим режимом. На суде он утверждал, что действовал в одиночку, всю вину взял на себя и никого не утащил за собой на каторгу…
Лючетти гулял в принудительном одиночестве, но обычно давал знать Марьяни и Кертнеру, что его вывели на прогулку. Он обладал редкой меткостью и, гуляя в каменном загоне тюремного двора, безошибочно попадал камешком в притолоку приоткрытой двери на третьем этаже — посылал свой привет. В знойные, душные дни администрация гуманно оставляла дверь на цепи, чтобы камера проветривалась. Конечно, в дверь попасть легче, но камешек может проскочить и через вторую дверь–решетку, угодить в заключенного, вот почему Лючетти метил в притолоку.
Этьен смотрел на Лючетти и любовался им. Высокий, с гордой осанкой. В его облике было нечто аристократическое. Бывшему каменотесу очень пошел бы фрак. Даже серо–коричневая арестантская куртка, попав на плечи Лючетти, выглядела сшитой по заказу.
В чертах благородного лица каторжника Лючетти промелькнуло что–то неуловимо знакомое. Ну конечно же, он похож на капрала карабинеров, который некогда конвоировал Этьена в поезде Турин — Рим и сопровождал его до тюрьмы «Реджина чели»! Может, сходство было не такое уж большое, но в нашей зрительной памяти всегда сближаются очень красивые люди, даже если красота их неброская, скромная. Вспомнил Этьен и фамилию того рослого, статного симпатичного сицилийца — Чеккини… Жили бы на Санто–Стефано женщины, на Лючетти заглядывались бы многие!
Лючетти держался с тактом и скромным достоинством, внушал всеобщее уважение. Подобно Марьяни и Кертнеру, он не относился к уголовникам как к людям второго сорта, не подчеркивал своего превосходства и пользовался их ответным расположением. Приговоренный к тридцати годам каторги, Лючетти не потерял вкуса к жизни, не был безразличен к тому, что волновало людей на воле, и продолжал чувствовать себя живой частицей современности. До Санто–Стефано он успел уже посидеть в Порто–Лонгоне, бывшей крепости, построенной четыреста лет назад испанцами на острове Эльба. «Фашисты испугались, что меня выкрадут с Эльбы, как Наполеона, — посмеивался Лючетти, — вот и перевели оттуда». Сидя в тюрьме «Фоссомброне», в Умбрии, на севере Италии, Лючетти помогал вести антифашистскую пропаганду: с его помощью выносили из тюрьмы бумагу для прокламаций…
Обоих — и Лючетти и Марьяни — не сломила каторга, но политические взгляды их стали разниться основательно. Лючетти в тюрьме научился самостоятельно думать, он пресытился духом анархизма. Годы размышлений убедили его в том, что индивидуальным террором нельзя многого добиться. Судя по некоторым высказываниям во время разговоров через окно, Лючетти отошел от анархизма, сохранив, впрочем, азартную готовность к самопожертвованию. И в самом жарком споре он умел признать правоту другого. Всеми силами души он желал русским победы над Гитлером и Муссолини и всегда с любовью говорил о далеком Советском Союзе, в котором никогда не был, но куда мечтал попасть, если доживет до свободы.
Марьяни в годы заточения также начал исповедовать идею объединения всех сил рабочего класса, но при этом оставался верен знамени анархистов. Спорить с Марьяни трудно, он легко воспламеняется, неуступчив и лишь упрямо трет свой сократовский лоб с залысинами. Но и в спорах он оставался безукоризненно честным оппонентом, не позволяющим себе демагогии, неискренней софистики.
